Александр Морозов - Центр

Летом, на субботу и воскресенье, Москва пустела и стояла, как огромный дом, из которого выехали жильцы. От безлюдья и безмашинья казалось, что улицы и площади становятся гулкими, словно коридоры и залы оцепеневшего замка. Оставаясь в городе и даже в центре города, «капелла» оказывалась на эти дни неожиданно на лоне тишины и покоя, на асфальтовом, правда, лоне, но… тишина и покой тоже, в общем-то, неплохо. Центр города становился глухой окраиной, какой-то доисторической, довременной провинцией, спокойно лежащей на обочине, спокойно оставшейся в стороне от пронесшегося на окрестные поля и огороды людского самума.

И они прохаживались в самую жару по мягкому асфальту, и дышали этим асфальтом — это, конечно, в промежутках между почти непрерывным потягиванием сигарет, — и вообще, с точки зрения тех, унесшихся на пленэр, вели вполне нездоровый, вполне даже безумный образ жизни. Но ничего, вроде бы все были живы-здоровы, и даже простуды или эпидемии гриппа как-то равнодушно обходили их стороной. Они не злорадствовали по поводу других, когда эти недуги прилипали ни с того ни с сего к забронзовевшим и навалявшимся на даровом песке. Просто тема здоровья-нездоровья, как это и обычно бывает среди вполне здоровых людей, напрочь отсутствовала в их мыслях и разговорах.

И теперь, когда они уже сошли на троллейбусном пятачке и прямиком через бор двинулись на излюбленный пляж номер три («нуммер драй», — как неизменно называл его Карданов), расстроенный братаном Толиком Дима «жалал» расслабиться. И легко они пошли, все легче и быстрее, без усилий ускоряясь, снимая на ходу то то, то другое из одежды и уже босыми ногами ступая по роскошному мху и могучим корневищам роскошных сосен. Прошли один пруд, другой, поднялись на взгорок и, продираясь через кустарник, уже наполовину засыпанный песком, выбрались на чистый песок. А за ним, за бело-желтой, немного пылящей полосой метров в сто, сверкала в склоняющемся к западу солнце речная вода. Оттуда слышался шум и гам большого купания, большого пляжного представления. Закурив по одной и аккуратнее уложив снятые с себя причиндалы, Они двинулись по этому теплому, ласковому песку навстречу вечному празднику, вершащемуся у воды. Двинулись «в ритме джаза», что примерно значило: все позади, а что впереди — поглядим — увидим.

И быстро, катастрофически, феерически быстро завертелся в брызгах, «мырянии», беготне за пивом и бутербродами, в стойках на руках и поглядывании на бессмертных граций, там и сям распластавшихся на лежаках и полотенцах, завертелся, да и сошел день на нет, кончился, перешел в вечер, без особого даже объявления. На первую, но решительную волну посвежевшего воздуха бессмертные грации реагировали недовольными, недоумевающими гримасками. Уже и газеты, и бумажные стаканчики, и полиэтиленовые мешочки неслись по пляжу, подхваченные враз окрепнувшим ветром. Уже гудели и рвались в поднебесье, как туго натянутые паруса, тенты, хлопало и переворачивалось все вокруг, и ядрено-черная туча, как молоденький, упитанный бычок, резво выкатилась над головами, обещая сокрушительный, мгновенный ливень. Гримасками тут было не отделаться, куда там… Юные грации, школьницы и студенточки, равно как и вообще прелестницы всех сортов и разборов, с кавалерами и без оных, засуетились и «испужались». Компании, парочки и одиночки перемешались в одно потревоженное племя. Пространство-то открытое, до леса далеко, до троллейбусов тем более. Дрожал весь пляжный народец, как стрелка манометра у перегревшегося котла, гусиной кожей покрылся и оставался практически на месте, раздираемый последним гамлетовским сомнением: бежать — не бежать, хлынет — не хлынет…

«Пужались» и повизгивали, конечно, так, напоказ, пожалуй, что даже и от избытка внутренней бодрости. Ни в каких Громовержцев или Перунов никто из этой публики не верил, а ливень, даже если и сокрушительный, то что ж, после такого пекла — дело, в общем, обычное.

Но как обнажились молниеносно голубые корни небесного электричества и там, и тут, и прямо над головой, и как вдарило, как «двадцатью залпами артиллерийского орудия», воедино, и еще, и еще, вдогонку, так и пала на всё темень доисторическая. Лиловые, пепельно-лиловые тона жутко как-то преобразили полуголых людей и вместе с несшимися, кувыркающимися обрывками скарба и снеди рисовали картину апокалипсиса.

Крупные, резкие капли бухались, как маленькие снарядики в пылящий песок, покрывая его мокрыми мини-кратерами. Два приятеля, подхватив свои шмотки, запрыгали в задумчивом темпе по направлению к душевым и кабинкам для переодевания. Ветер еще усилился и сносил их с курса, чуть ли не подхватывая в полет в верхней фазе прыжка. Около выкрашенных синей краской фанерных щитов душевой жались, как около Ноева ковчега, те, кто допрыгал сюда раньше. В предвидении неминуемого пятого акта с тотальным полосканием белья и промыванием косточек волнующийся табор лихорадочно укреплял позиции вокруг фанерного прибежища: подтягивались ближние лежаки и ставились под углом к стенкам, на них натягивались хлорвиниловые пленки и полотенца. Пристрелка отдельными водяными снарядиками на момент прекратилась. Время, отведенное на артподготовку, истекло, и уже наклонялись миллионнолитровые бочки, чтобы опрокинуться разом, не мелочась.