Александр Морозов - Центр

Ребята на это обсуждение, собственно, и попали именно с подачи этого поэта. Недели две назад они зашли на одно похожее мероприятие в Центральную городскую библиотеку имени Некрасова, там выступали несколько поэтов и даже один из той восходящей обоймы, которую имел в виду их лидер в знаменитых строках: «Нас мало, нас, может быть, четверо, и все-таки нас большинство». В кулуарах подошли Карданов и Петропавловский к маститому поэту-песеннику — почему именно к нему? Да просто потому, что оказался рядом, а тех, из молодежной обоймы, как ветром сдуло, и обратились к нему с пламенными упреками по поводу последнего сборника «День поэзии». Развернули громадного формата фолиант и показали и одно, и другое, и третье абсолютно беспомощные и невыразительные стихотворения. И потребовали у песенника как у старшего товарища, как у непосредственно причастного — его фамилия значилась в составе редколлегии сборника — и потому разделявшего ответственность, ответа и разъяснений: как могло получиться, что такое стихоплетство проникло в сборник и могло быть напечатано? Тогда они вполне искренне считали печатание слабых стихов явлением не массовидным и обыденным, а чем-то экстраординарным, чуть ли не потрясением основ, событием, которое требовало немедленного отпора, принципиальной оценки и опровержения. «Как ты теперь сможешь своим в кружке толковать о каких-то тонкостях стихосложения, — говорил, например, Витя Саше Петропавловскому, — когда они могут прочесть такое? Какие тут аллитерации или диссонансы, когда просто шлеп-шлеп — и «танки наши быстры»? Они, конечно, пребывали тогда в поре, когда им были внове «все впечатленья бытия», чем и объяснялась мгновенная реакция и готовность ставить вопросы ребром. И поэт-песенник, надо сказать, уловил это их состояние, поддался на взволнованность тона, и хотя по существу вопроса отделался отговорками типа: «Ну да, это, конечно, слабовато, но, знаете, при том количестве рукописей, которое пришлось нам в редколлегии просматривать, ну, проскочило, конечно, и несколько слабеньких…» Но все-таки пошел на контакт, порасспросил, не пишут ли они сами и тому подобное.

— Да вот, кстати, не хотите ли прийти на обсуждение повестей Ледогорова? — указал он ребятам на стоящего рядом с ним импозантного мужчину. Ребята пообещали прочесть сборник повестей и выступить на обсуждении, причем тут же и предупредили, что выскажут свое мнение начистоту.

— Непременно, непременно, — пророкотал поэт, похлопывая друга-прозаика по плечу, — вы ему спуска не давайте, да ему и интересно мнение молодежи.

Ну вот они спуску и не дали. Они ведь всё тогда принимали один к одному. После девиц из актива выступил сначала Карданов и обратил внимание аудитории на слабость стиля обсуждаемых повестей, на слабо или вовсе нехудожественный язык, состоящий почти сплошь из штампов. Заявил он об этом ершистым, даже и с налетом сенсационности тоном, однако вслед за тем вполне уже деловито взял книгу, да и стал перечислять буквально десятки примеров этой самой штампованности. А вслед за ним вышел из заднего ряда Петропавловский и тоже вполне элементарно показал, что лесоруб Коля вовсе даже не наследник, как тут утверждалось, славного Павки Корчагина, а паренек вполне серый, если не сказать примитивный, и, что чрезвычайно ясно, эта его примитивность видна из его незамысловатых отношений с поварихой бригады Варварой.

Ледогоров пыхтел и крякал, вращая даже глазами в сторону песенного друга, вот, мол, наприглашал, вот теперь и хлебай. Впрочем, хлебать-то приходилось именно ему, Ледогорову. А что ему еще оставалось делать? В данной конкретной обстановке — ничего.

Но через месяц последовал ответный удар.

Позиция сложилась вполне симметричная, правда, с переменой цветов. Состоялось чтение Щусева, и притом не на открытой площадке, а в Доме политпросвета, недалеко от площади Пушкина. Вечер пробил, как всегда, Карданов, и удалось ему заполучить это помещение потому, что Дом находился рядом с Театром имени Ленинского комсомола, а при театре действовала творческая мастерская с некоторым театральным и общехудожественным уклоном, и вот эта студия и проводила иногда свои занятия по договоренности в свободных помещениях.

Формально Виктор в состав студии не входил, но ее руководство — молодые все ребята — числило его среди отцов-основателей и с энтузиазмом, на котором все ведь тогда у них и держалось, приняло его идею об организации вечера Щусева.