Валерий Алексеев - Повести - Открытый урок, Рог изобилия

— Кто, Кто, — переспросил я, действительно не сразу сообразив, о ком идет речь.

— Супруга ваша, — уточнил Ларин, и в его фразе мне послышался отчетливый «слово-ерс».

Кивнув ему, я сел на свое место — и тут же вспыхнул весь до ушей: Анита пристально за мной следила, а Ященко и Молоцкий многозначительно переглядывались. Ну, разумеется, со злостью подумал я, теперь так и пойдет: любой мой жест, любое движение, даже автоматическое, сейчас же будет истолковываться по-иному. Но я-то не иной, черт меня подери, я не успел переродиться, пока шел сюда из «коврового отсека»! Напрасно вы так спешите, коллеги, с этим моим перерождением: знай вы меня получше, вы не забегали бы вперед со своим многозначительным «ага».

Я молча углубился в свои контрольные тексты, которые бог знает кому были теперь нужны. Еще никогда я не чувствовал себя таким одиноким. Но, видимо, таков удел всех «носителей пружинного начала», поэтому приходилось терпеть.

Примерно за полчаса до конца рабочего дня настроения улеглись, и в отделе начался обычный вечерний треп — с той только разницей, что при этом присутствовал посторонний. Посторонним был я, и все, что говорилось, было рассчитано прежде всего на мое присутствие.

Ященко сообщил всем и каждому, что ежечасно на Землю падает сто двадцать килограммов солнечного света, следовательно, на каждую живую душу приходится что-то около трехсот миллиграммов в год. Не густо, если учесть, что это вся наша порция энергии: другой ниоткуда не поступает.

— Триста миллиграммов? — переспросил Молоцкий. — Много меньше, мой юный друг, много меньше. Ты не учел животных: им тоже кое-что достается.

— Животных мы поедаем, — возразил ему Дыкин, — а вместе с ними и их порцию. Так что все достается людям.

— В таком случае, — изрек Молоцкии, — людоеды были большими умниками. Но было ли им лучше, чем нам, — вот вопрос.

— Лучше всех будет тому людоеду, — живо сказал Ященко, — который съест всех остальных…

— …людоедов, — закончил Дыкин, и все рассмеялись.

Обычно я не прислушивался к такой болтовне, потому что в последние сорок минут мне отчего-то хорошо работалось. Но сейчас голова моя еще гудела после разговора с Дубинским, и работать я был не в состоянии.

— Вот, скажем, — не унимался Молоцкии, — один из нас семерых вдруг решится на такую крайнюю меру и проглотит всех остальных. Много ли ему достанется солнечной энергии?

— Чего проще, — проговорил Ященко, — сейчас подсчитаем. Одна целая восемь десятых грамма. Вполне достаточно, чтобы подключить торшер.

— Э, нет, — сказал Молоцкии, — ты ошибаешься, дружок. Ты забыл о коэффициенте возраста. Я в два раза старше тебя, следовательно, мой запас энергии вдвое больше.

— В таком случае я знаю, что делать, — ответил ему Ященко, — Надо пойти в закуток и заглонут Рапова.

— Ты опоздал, дружище, — быстро сказал Молоцкии, и стало тихо.

Слава богу, даром предвидения меня судьба не обидела, и я задолго до такого финала знал, к чему ведут Ященко и Молоцкии. Поэтому, когда Дыкин крякнул и все на меня поглядели, я был уже готов к обороне.

В два раза дольше жить, — медленно сказал я, и Молоцкии не посмел отвести взгляда, — это не значит получить в два раза больше солнечной энергии. Есть люди, которые всю жизнь ходят по теневой стороне. Их, ей-богу, не стоит заглатывать. Сырость одна.

— Хорошо сказано! — крикнул Дыкин и оглушительно захохотал.

— Длинновато несколько… — промямлил Молоцкии. — Но в общем…

Увы, я не чувствовал себя победителем, хотя Анита смеялась, и Ларин похихикивал, и даже Сумных, который обычно избегал таких пикировок из боязни недопонять, криво улыбался: он-таки уловил, что Молоцкии получил свое и получил крепко. Но этот коротенький и, в общем, пустой разговор показал мне, что жить мне теперь будет очень непросто.

Я не рожден был вершить чужие судьбы: всю свою жизнь я слишком зависел от отношения ко мне окружающих людей. Я с ужасом представлял себе, как в понедельник войду в свой отдел: человек-акула, проглотивший старика Рапова, перепрыгнувший через головы «старших товарищей», обсуждавший в верхах участь коллег за их спиной. Именно в понедельник, когда все происшедшее будет обдумано и обговорено в домашнем кругу, новый мой облик окончательно сформируется. Молоцкии и Сумных, Анита и Дыкин, Ященко и Ларин — все они будут смотреть на меня другими глазами и сами станут другими для меня.

Смотрите-ка, что получается: я пишу заявление об уходе — Все молча пожимают плечами. Знаем мы эти трюки, российская история полна примеров такого демонстративного отречения. Я оживленно начинаю со всеми беседовать — смотрите-ка, он еще пытается играть рубаху-парня. Я отчужденно сижу за своим столом — ну вот, пожалуйста, уже начинает соблюдать начальственную дистанцию. А не угодно ли пройти в раповский закуток? Я начинаю объясняться — мне вежливо внимают: как же, как же, попытка наладить человеческие отношения. Я начинаю горячо объясняться — ах, совесть заговорила? А не угодно ли пройти в раповский закуток? Там можно предаваться мукам совести вплоть до полного изнеможения.