Вадим Чекунов - Шанхай. Любовь подонка

Наконец — сама. Первая.

Обратно мы решили добираться на метро — оказалось, по наземке тут по прямой всего несколько станций.

Рассказал Ли Мэй о московском метро — шумном и старом, но романтичном.

— Почему? — удивилась она.

Мы как раз ступили на эскалатор и поднимались, стоя на одной ступеньке. Можно было бы сказать «плечом к плечу», но она была значительно ниже.

— Встань чуть повыше, — попросил я Ли Мэй.

Она шагнула. Взял ее за талию и развернул к себе. Поцеловал. Тут же повернул обратно — подъем закончился.

— Удобно? — подмигнул ей.

Довольно кивнула.

— Только у нас, в Москве, эти лестницы бывают длинные-предлинные. На несколько минут точно хватает. Поэтому влюбленные не теряют времени даром…

На секунду я погрустнел. Ли Мэй мгновенно заметила.

— Ты в порядке? Что случилось?

Заглянула мне в лицо.

— Да все хорошо… Просто жаль, что день закончился.

Говорить ей о том, что мне некстати вспомнился длинный эскалатор на «Тимирязевской», я не стал. Инку, когда только начали встречаться и не жили еще вместе, провожать было неудобно — от метро до ее дома всего пара минут ходьбы, не нацелуешься. Если ее мать углядывала нас в окно — а женщина она была зоркая! — непременно выходила в подъезд, а то и на улицу. Инкиной матери я побаивался: она работала водителем трамвая и запросто, в одиночку, могла тягать трамвайную сцепную железяку.

Зато на эскалаторе мы своего не упускали… Аж губы опухали…

— Но ведь мы увидимся. Я два дня буду занята, а на выходных — полностью твоя!

Светлая радость мягко стукнула в сердце, прошлась по нему, разогнав тени прошлого.

«Полностью твоя».

Какие эскалаторы?.. Нам, влюбленным, постелены все земные поля. Чтобы петь — во сне и наяву.

Я дышу. Я живу. Я люблю.

Раздались трели свистков — смотрители станции, пожилые дядьки в серой форме с повязками на рукавах, предупреждали о прибытии поезда…

…Вечерний кампус порадовал малолюдностью. Лишь на площади перед входом, как всегда, шла суета: раздвигали толпу желтые, зеленые, красные такси, копались в лотках с дисками студенты, суетились охранники.

Мы дошагали до середины кампуса.

Едва различимо серел монумент Мао.

— У нас было прекрасное свидание… — Ли Мэй прижалась губами к моему плечу, голос ее звучал глухо. — Я так волновалась утром…

Знала бы она, как волновался я…

— Жаль, что уже пора. Общежитие закрывают в одиннадцать.

— Еще куча времени!

Я взглянул на часы.

— Оно пролетит, я не замечу и опоздаю. И меня не впустят до утра.

Я решился.

— Хочешь, пойдем ко мне.

Она не ответила, но я почувствовал, как напряглись ее плечи, и застыла спина.

— Извини… — дернула она ремешок своей сумочки. — Мне действительно пора.

Аккуратно высвободилась и торопливо, почти бегом, скрылась в боковой, едва освещенной аллее.

Я догнал ее, осторожно тронул за руку.

— Извини… Я не то имел в виду…

В темноте я почти не видел ее лица.

— Ну что ты, все в порядке. Я просто не могу привыкнуть…

Она подалась ко мне.

Под звон комаров и мерное поскрипывание какого-то ночного жука мы процеловались минут пять.

— Все, я побежала! — снова вывернулась она из моих рук. — Во ай ни.

— Во ай ни.

Стук каблучков…

Я остался в темноте один.

Огляделся.

Влажный мрак и тишина, если не считать скрипучих трелей.

Возле моего лица плавно покачивалась черная лапа невысокой пальмы. Задрав голову, я увидел зубчатую гряду макушек кипарисов и беззвездное небо.

Пахло чуть застоявшейся водой.

«Темные аллеи какие-то…»

Щелкнул зажигалкой, сделав пламя посильнее.

Осветился лишь пятачок под ногами, я даже разглядел рисунок на плитах — две птицы, не то цапли, не то журавли, сплелись в круг наподобие символа «инь-ян».

Зажигалка моя раскалилась, обожгла пальцы. Огонек погас. Темнота вокруг стала совсем непроглядной.

В субботу утром я занимался в пустом по случаю выходного дня спортзале. Чуть позже набежит народ, займет беговые дорожки, рассядется по скамьям для жимов — попивать чай и болтать. Заиграет умиротворяющая музыка, тягучая и сладкая китайская попса, и занимающиеся начнут с удовольствием подпевать на весь зал тонкими голосами. Пока же было мое время, и я старался не терять его даром. Нанизывал на гриф штанги пахучие, прорезиненные «блины» — красные двадцатипятки, желтые двадцатки, синие пятнашки. Укладывался на скамью. Проводил ладонями по шероховатому грифу. Выжимал раз за разом, чувствуя бушевавшую во мне волну силы и радости.