Светлана Замлелова: Иуда

Но когда щёлкнул бич и упал на спины животных, а с опрокинутых столов посыпались со звоном и покатились по мраморному полу монеты, сделалось во дворе храма столпотворение. Меновщики и гуртовщики кричали, и каждый пытался спасти своё имение. И увидел я, что отца моего оттеснили в сторону, а чёрных ягнят обезумевшие животные повлекли к вратам храма.

Отец мой стал метаться, потеряв своих ягнят. И увидел я слёзы в желобах морщин его. Я же малодушно отвернулся и пошёл туда, где слепые и хромые обступили уже Его, ища исцеления. И Он исцелял их.

С того дня не видел я отца моего.

На другой день снова пошли в Вифанию. Взойдя же на гору Елеонскую, стал Он скорбеть об Иерусалиме, говоря:

— …Не останется здесь камня на камне; всё будет разрушено…

И ещё много пророчествовал. Я же дивился: может ли Мессия хотеть гибели города Давидова? И, отойдя от Него, подошёл к обрыву и стал смотреть, как мелкие камешки летели вниз из-под моей сандалии. И, отскакивая от склона горы, ударялись о стволы деревьев и терялись в траве.

Подошёл Иоанн сзади и тихо спросил:

— Не хочешь ли ты прыгнуть, Иуда?

Я же ничего не отвечал ему.

На другой день собрались в Вифании в доме у Симона, которого исцелил Он от проказы. Пришла же Мария, сестра Лазаря воскрешённого, и принесла алавастровый сосуд. И как никто не обратил на неё внимания, встала у Него за спиной, а сосуд держала в руках. Опустившись на колени, разбила шейку сосуда, чтобы никому больше не смог послужить он. И комната прокажённого наполнилась благоуханием, потому что в сосуде принесла Мария нардовое миро — чистое, драгоценное. И все, кто был в комнате, повернулись к Марии. Но она, как бы не видя никого, возлила масло на голову Ему. Точно душу свою простёрла перед Ним и сердце своё бросила к ногам Его. Все же молчали, негодуя на Марию за то, что не хранила в себе своих чувств, и что никто не имел столько любви к Нему. Я же засмеялся громко и сказал:

— Миро нардовое ценится на вес золота, такой сосуд стоит динариев… триста! Можно было бы продать его и раздать деньги нищим.

И некоторые согласились со мной и стали роптать, говоря:

— К чему такие траты?..

Иоанн же, подойдя ко мне, шепнул:

— Вор…

Но Он возразил всем, сказав:

— Оставьте её; она сберегла это на день погребения Моего. Ибо нищих всегда имеете с собою, а меня не всегда…

Но я уже вышел из комнаты, потому что прав был Иоанн: думал я не о нищих, а о том, что триста динариев — это два белых осла. Была же ночь, и темнота разлившаяся укрыла меня. Выйдя из Вифании, расстелил я на земле симлу [6] Симла — плащ из грубой шерсти, служивший подстилкой на ночь. и, улегшись, стал смотреть, по обыкновению своему, на звёзды. Как вдруг одна звезда сорвалась с неба и покатилась вниз. И тотчас вздохнул филин, расхохоталась гиена, и где-то в селении осёл крикнул трижды. Поднялся я и побежал с горы Елеонской к Иерусалиму. По временам закрывал я глаза и, казалось мне, что лечу в пропасть. И ящик с деньгами, который носил я, подпрыгивал на бегу, и монеты в нём со звоном подпрыгивали, и звон их подгонял меня, точно удары кимвала.

Вбежал я во двор язычников, куда ворота были открыты до третьей стражи. Обратился к левитам, в чьём попечении были все здания храма, и попросил доложить обо мне первосвященнику, сказав, что знаю я нечто об Иисусе Назарянине. Первосвященником же на тот год был Иосиф, называемый Каиафой. Был он саддукеем. А саддукеи, не веря в воскресение по смерти, верили, что земными благами воздаёт Господь за праведность.

Была ночь, и велели мне ждать во дворе язычников, где третьего дня растерял отец мой ягнят. И в ожидании стал я читать надпись на греческом языке, что висела на решетчатой ограде, разделявшей двор язычников и двор иудеев. Надпись же гласила: «Никому из инородцев не позволяется входить за ограду святилища храма. Кто будет схвачен, сам будет виновен в последующей за этим смерти».

Вернулся слуга и повёл меня в прихоромок, где жили начальники храма. Вышел ко мне Каиафа, следом за ним — тесть его Анна и ещё несколько священников и начальников храма. И страх объял меня, и вместе с ним другое чувство — будто совершаемое мною безгранично.

— Мир тебе, первосвященник, — поклонился я до земли Каиафе, как отец наш Авраам поклонился странникам у дуба Мамврийского.

— Кто ты такой? — спросил он, утирая руки холщёвым полотенцем, языком же высвобождая осколок зелёного лука, оставшийся в зубах.

Поднял я глаза на него, облизнул иссохшие губы и спросил: