Галина Лифшиц: До свадьбы доживет

И Онегин, которому полагалось пропеть «Так ты женат? Не знал я ране», вывел, не дрогнув:

– Так ты сестрат?

И снова Тина представила себя в зале, среди зрителей, и хохотала безудержно.

– А вот еще, – продолжал кто-то из вдохновленных ее смехом гостей, – Катерина в «Грозе» Островского должна броситься в Волгу с крутого берега. Ну, актриса прочитала свой монолог и бросилась топиться. А ей подставили не обычную сетку, а тугой батут. Прыгнула она, а батут ее подбросил. Она, естественно показалась перед зрителями – выше скалы, с которой падала в реку. Снова упала – и снова батут ее вытолкнул. Так она периодически взмывала над скалой. Один из присутствующих на сцене актеров нашел выход из положения:

– Не принимает светлую душу нашей Катерины матушка-Волга!

Смехом Тины заразились все и наперебой принялись вспоминать.

– А помните в «Моем бедном Марате» актер должен сказать: «И заруби себе на носу!» А вместо этого он выдает:

– И заруби себе на суку!

Его партнер мгновенно реагирует:

– И где тот сук?

Так они еще про тот сук потом минут пять импровизировали!

А как по ходу трагедии Шекспира «Король Лир» артистка-дебютантка от волнения вместо простых слов «Сестра писала нам» запуталась и произнесла невообразимое:

– Сестра пистре (пауза) сисьмо сосала!

После такой оговорочки ее партнер, знаменитый Мордвинов, зашелся смехом так, что занавес дали, между прочим. И только когда зал и актеры отсмеялись, продолжилось действие шекспировской трагедии.

Естественно, не обошлось без знаменитой фразы Евстигнеева из «Большевиков». Он играл роль соратника Ленина. И должен был по ходу пьесы сказать про умирающего вождя:

– Захожу, а у него лоб желтый, восковой….

И много раз все получалось, как положено. Все товарищи по партии кручинились, зал вздыхал. А однажды Евстигнеев вместо привычной фразы почему-то произнес:

– Захожу, а у него жоп желтый….

Можно себе представить, что с остальными исполнителями творилось, это ж ни рассмеяться, ни всхлипнуть!

Тина в восторге повторяла известную оговорку. Почему-то не приходилось ей прежде слышать о том прославленном эпизоде.

Когда прощались, хозяева звали бывать у них почаще:

– Тиночка! Мы так любим твой смех!

Ну да! Тина больше всего на свете любила смеяться. Смех дарил ей легкость и беззаботность. И в любом случае – лучше смеяться, чем плакать. Вот она и радовалась любой шутке, не разделяя юмор на тонкий и грубый. Да какая разница, если смешно!

Она улыбалась и повторяла особо рассмешившие ее слова, пока они спускались на лифте и выходили из подъезда. Друзья жили недалеко от их дома: одна остановка на метро или три остановки на троллейбусе. Но вполне можно было и пешком за двадцать минут дойти.

Вечер стоял теплый и тихий, совсем еще летний: ни одного желтого листочка на деревьях, трава на газонах зеленая. Только вот золотые шары в палисадничке и напоминали, что осень – вот она, наступила. У Тины почему-то сжалось сердце при виде этих желтых цветов. Со школьных времен они казались ей вестниками печали, равнодушно покачивающими своими аккуратными круглыми головками:

– Да-да, осень близко, солнышко скоро исчезнет, летние радости уйдут, начнутся трудовые будни и печаль-тоска.

Тина отогнала грустные воспоминания. Где ее школа? О чем это она закручинилась? Уже и дочка на последнем курсе университета! К следующему лету получит диплом – и все, закончится для их семьи тема учения. Если только внуки пойдут. Но до этого еще жить да жить.

– Нет, это надо же! «Жоп желтый»! – вспомнила она и снова рассмеялась, – Это захочешь специально такое выдумать, так и не сообразишь! Мы как? Пешком или на троллике?

Юра молчал. Она привыкла к его молчанию. Последние года полтора, если не больше, он как-то настолько отдалился от нее, что и не заговаривал никогда. На вопросы отвечал, порой хмыкал язвительно, но таких долгих доверительных разговоров, к которым она привыкла за предыдущие годы их жизни, тех самых разговоров, которые давали ей силы справляться с любыми трудностями, потому что есть у нее самый близкий и все понимающий человек, – таких разговоров почему-то давно у них не случалось.

– Так как? – повторила Тина? – Пешком или…

– Я… – проговорил вдруг муж хныкающим полушепотом, – я… я не хочу жить во лжи!

Такая непонятная фраза «не хочу жить во лжи» – ни о чем слова, к тому же совершенно невнятно произнесенные, как в дурном сне. Но почему-то (даже сейчас, спустя столько месяцев, Тина не может себе объяснить причину) – почему-то она тогда все-все поняла, охватила сердцем все и сразу. Не зная деталей, подробностей, она словно звериным чутьем учуяла беду – и испугалась, затосковала смертельно.