Себастьян Барри - Скрижали судьбы

— Миссис Макналти, это же прекрасное описание травматического воспоминания.

— Правда?

— Правда.

И тут он надолго погрузился в молчание. Сидел так долго, будто самый настоящий пациент! Как будто бы он сам тут жил и ему было некуда идти, нечего делать и некого повидать. Так он сидел в ледяном свете. Река, утонувшая в собственной воде и повторно утонувшая в февральских дождях, никак не могла отбрасывать свет. Оконное стекло было строго оконным стеклом. Только замершая зимняя трава далеко внизу подбрасывала ему пару зеленых пятнышек. Его глаза, которые теперь, когда не было бороды, отчего-то казались чище и выразительнее, глядели вперед, будто бы на какой-то предмет неподалеку — так люди обычно глядят с портретов. Я сидела на кровати и безо всякого стеснения разглядывала его, потому что он на меня совсем не глядел. Он всматривался в эту странную часть картины — средний план, — самую таинственную, самую человеческую и самую богатую из всех частей. И из глаз его полились слезы, безупречные человеческие слезы, пока еще не тронутые миром. Река, окно и глаза.

— Что такое, доктор Грен? — спросила я.

— Ох, — отозвался он.

Я встала и подошла к нему. Вы бы так же поступили. Это старинная привычка. Что-то тебя так и подталкивает к внезапному горю, хотя и отталкивает иногда. Тогда отходишь. Я подошла, ничего не могла с собой поделать.

— Пожалуйста, не обращайте внимания, если я тут постою с вами немножко, — сказала я. — Меня мыли вчера. От меня не воняет.

— Что? — спросил он, сильно удивившись, но тотчас же забыв об этом. — Что?

Я встала подле него и положила правую руку ему на плечо, точнее, на спину. Вдруг ожило непрошеное воспоминание: отец сидит на кровати, обнимает мать и похлопывает ее по спине, почти как ребенка. Я не осмелилась похлопать доктора Грена по спине, просто задержала там свою старую руку.

— Что такое? — спросила я.

— Ох, — ответил он. — Ох. У меня жена умерла.

— Жена?

— Да, — сказал он, — да. Не смогла дышать. Она все задыхалась, задыхалась — и задохнулась.

— Бедный вы мой, — сказала я.

— Да, — ответил он. — Да.

Так я кое-что узнала о докторе Грене. Я уже открыла было рот, чтобы рассказать ему что-то о себе, чему помогло отсутствие бороды, но тут он сам сообщил мне важные новости, самую важную информацию.

Тихонько, с бесконечной печалью, он добавил:

— И еще у меня сегодня день рождения.

Вот вам история моей глупости. До чего я глупа — и поверить сложно.

Я так хотела поговорить с отцом, а отец умер. Пару раз я сходила к его могиле на пресвитерианском кладбище, но подумала, что там его вряд ли отыщу. Наверное, отца не было в его костях, наверное, сам его пульс, самая его сущность были где-то еще.

На улице был удобный полумрак декабрьского вечера, к четырем уже темнело. Я прекрасно знала, что старые ворота на другом кладбище будут открыты, но возможно ли будет проскользнуть в темноте в эти ворота и оказаться среди могил так, чтобы меня никто не заметил?

Я была уверена, я надеялась на то, что если отца и можно найти где-то, то что-то точно должно остаться здесь, какой-нибудь старый перекресток кустов, тропинок и могил вдруг может стать чем-то вроде древнего радиоприемника, который примет его позывные.

И вот я прокралась туда, в своем старом голубом платье и пальто, тонкая и длинная, как цапля, и уж я в этом наряде точно походила на цаплю: длинная шея и несформировавшееся еще лицо так и высовывались из воротника навстречу холоду.

Какой же покой снизошел на меня при виде этих расходящихся дорожек, тихих надгробий, знакомых цифр на железных указателях возле каждой могилы, которые совпадали с записями в кладбищенской книге — ее для сохранности держали в каменной часовенке. Желтый свет застрял в редком лесочке из невысоких деревьев, которые росли на главных дорожках, такими маленькими и чахлыми их сделало само дыхание смерти. Я подтянула повыше воротник пальто и, не думая о том, что делаю, находясь совсем в другом времени, пробралась до входа в часовню, перед которым могилы расходились полукругом.

Там были колонны, старая заостренная арка с выцветшими скульптурами — разные древнегреческие герои из забытых войн и времен — и чуть приоткрытая железная дверь на тяжелых петлях, и столь желанный свет от жаровни и лампы, который был настроен на волну моего отца. Даже и не вспомнив о настоящем или, другими словами, совершая огромную глупость, я прокралась навстречу этому свету, думая — сердце так и тянуло меня туда, — что я сейчас снова окажусь в столь нужном мне укрытии из света, тепла и беседы. Дверь была открыта ровно настолько, чтобы я смогла пройти.