Борис Фальков - Горацио (Письма О. Д. Исаева)

Какой «прозрачностью для ветров жизни» обладает этот персонаж, а? И как же он свободно, сорвавшись со своей ветки, катится по ветру! Просто зависть берёт. На том — прощаюсь, любезный Николай Алексеевич. Желаю вечно здравствовать. Только не настаивайте, чтобы я поскорей явился пред Ваши очи, чуть ли не в первой декаде сентября. Не пишите, что я всем вам очень нужен: всё равно не поверю. Если Йорик перестал шутить, кому он на фиг может быть нужен? А сентябрьские декады… Может, их вообще не будет, ни первых, ни последующих. Как и самого сентября.

Но не беспокойтесь, когда помру совсем — то завещаю перевезти Вам в институт моё сердце, или гипофиз, или другой какой орган. На Ваш вкус, выбирайте. Кажется, именно так поступил Прометей со своей исклёванной, изъязвлённой орлами печенью: завещал её горячо любившим его людям, которым он так был нужен, и некогда приютившей его второй родине. Нет?

Я завёл себе режим для укрепления здоровья. Прежде всего — нервов. Гуляю обязательно четыре часа в день быстрым шагом. Облазил все окрестности, знаю их уже лучше туземцев. Впрочем, это нетрудно: местные в собственной местности не разбираются вовсе, как слепые. За пределы хутора они не ходят. Так что не спрашивай их о том, что находится в километре отсюда: в ответ получишь молчание. Стало быть, они ещё и глухонемые. Есть, правда, у меня подозрение, что молчание это не от глухонемоты, а от лжи. Что они не хотят говорить, чтобы не проговориться. О чём? Тьфу, прочь дитя, прочь…

Нет, иной мир не в Африке, а тут, на родине. Я и украинские берберы — вот два разных мира. Как машинисты поездов и машинисты лифтов, они живут в разных плоскостях, и всё тут. Только… только я бы один разок хотел понять, одним глазком бы заглянул в их нутро, чтобы узнать: как чувствует себя существо, как оно вообще чувствует, что же оно видит кругом себя, существо, никогда не покидавшее Здоймов! Которое всегда, вечность, находится в их пределах и имеет перед собой всё тот же неизменный мировой круг: непоколебимую ничем затоку.

Последние дни мои скомканы чем-то… Голова не варит. Наверное, мои письма о том свидетельствуют лучше всего. Вот что, я некоторое время писать не буду, отдохну. А то получается, что я вместо своей работы — только и пишу, что письма. А на то и другое вместе меня не хватает.

Скажи твоей дочери, чтобы тоже не писала мне. Я всё равно не смогу ответить.

Дописываю прерванную повесть.

С той стороны к стеклу прижалась вовсе не ветка тополя, как я было решил, а чья-то мягкая голова, то ли в кокошнике, то ли в перьях. Изо рта головы торчала гибкая колбаса, которую я в первый миг принял за чудовищный pennis. Благодаря сопротивлению стекла, колбаса выгнулась и подрагивала. Потому-то стекло так отчаянно дребезжало. Повыше колбасы, из расшевеленного вороха перьев выкатился блестящий круглый глаз.

Сердце моё, и все другие потроха затряслись. Коршун, решило моё подсознание сразу, живой крови жаждет. Но сознание проклятое моё продолжало свою работу над разумными объяснениями происходящего. И в нём мелькали, перемешивались, падали с полок, сползали с балконов дикие предметы, столь схожие с органами существа за окном: перья, когти, колбасы, морковки, резиновые дубинки, пуговицы с трещинами, шрамы… кратеры, разорванные извержением лавы… «Здоймиха, Здоймиха, ты, зараза бешеная!», заорал я, узнав, наконец, этот глаз в похожих на измочаленные перья шрамах. «У, проклятая баба!»

Тут тополь рванул крышу с новой силой, колбаса, торчащая зачем-то из Здоймихиного рта, вдавилась в стекло, сложилась почти пополам… Но стекло выдержало, видимо, колбаса была чересчур мягкая, как говно в презервативе. И сразу всё вместе шарахнулось прочь, в темноту. И пропало. Тю-тю. Вот ведь стерва, обречённо подумал я. И сразу усомнился: а она ли то была, Здоймиха? Слишком уж резво то отпрыгнуло назад во мрак, которым оно и было порождено, и откуда оно ко мне вышло. Между тем, сердце моё, и всё другое, что было упало в пятки, возвращаясь на своё место — проскочило его. И полезло выше и выше, в башку, и ещё выше, думаю, прямо в карман Кондратию. Есть тут и такой мужик, наверняка — космополит, сволочь, то есть, тоже Абрамович, как и все остальные. Или Моисеевич.

Вот какая была у меня ночка, моя Катерина, моя ты Испания. Спокойно спи, девочка. Не думай о завтра. Об этом — чего же особенно думать, оно и так известно: завтра утром будет снова морда твоего Бурлючины, и точно такая же, как вчера, досадливая. Интересно, что после той ночи Володичка прямо поинтересовался: долго ли я ещё здесь пробуду, останусь ли и на сентябрь. Вот так. Это у себя-то дома… А вот назло останусь! Был бы сентябрь…