Борис Фальков - Горацио (Письма О. Д. Исаева)

Что ещё? Здесь, в деревне, работается легче, чем в Мадриде. И наши кельты — то есть туземцы — не столь экспансивны, но главное: спят, как нормальные люди, по ночам. А не как ваши там, когда и как попало. Так что ночи в моём полном распоряжении.

Дорогой Фёдор Васильевич!

Постарался как можно быстрее исполнить Ваши пожелания. Довёл до конца описание книги Реверса, а также переделал в новом духе рецензию на неё и портрет автора. Бумаги прилагаю в указанном порядке. Ещё раз: Вы не должны думать, что я поначалу пытался обмануть лично Вас. Я просто следовал правилам игры, существовавшим до тех пор, и не знал о введении новых. Что ж, теперь я переиграл всё согласно этим новым правилам. Вы говорите — потребуется стать и новым человеком? Что ж, и это выполнимо. Если очень надо. Кажется только, что нам с Вами не придётся меняться во многом… Не так ли?

Если я, по Вашему мнению, набрался в последнее время цинизма и неверия, в том числе и в благотворность перемен, и в конечном итоге — в разумные цели истории, в прогресс… то я пригляжу за собой. Но, по моему мнению, это не цинизм, а реакция на переходный период, когда старые правила уже не работают, а новые ещё не работают. На разреженность атмосферы, на непредсказуемость и ненадёжность ветров в такой атмосфере, на трудности лавирования при внезапных «дуновениях чумы». Извините, по-новому: дуновениях свободы.

Второй том хроники далёк от простого — линейного — изложения событий. Намерения автора явно меняются. Теперь он занят тем, что выводит на первый план иные, но отнюдь не новые фигуры: Одре и Гувернала. Эти персонажи не могут обойтись друг без друга, но и противостоят друг другу, словом и делом. Один из персонажей различает эти понятия, слово и дело, другой — напротив, сливает. Второй, например, полагает, что сказать или написать достаточно, чтобы превратить, пресуществить сказанное и писаное в дело. Но первый, Одре, постоянно нарушает предписания хроники Гувернала, разрушает его дело. А сам Гувернал продолжает предписывать, то есть, строить, перестраивать, отстраивать разрушающееся заново. Таким образом, Гувернал пытается создать повествование нового типа, и вместе с ним — нового типа историю, государство, личность, эти вечно новые общечеловеческие ценности. А Одре сопротивляется этому, пытаясь оставить всё как есть. То есть, становясь противником самого прогресса. Он даже утверждает, что прогресса нет вовсе, ибо не существует ни будущего, ни прошлого. А есть лишь настоящий, протекающий лишь сейчас сквозь нас неделимый миг. Cтало быть, Гувернал подвижен, а Одре статичен. Гувернал в стремнине цивилизаторского шествия, а Одре стоит на его пути, подобно неподвижному камню. Короче, Гувернал пишет историю вперёд, а Одре назад. Точнее — рвёт его манускрипт на мелкие клочья, а клочья перемешивает, чтобы ни один исследователь не смог их уложить в прежний линейный порядок.

Парадокс в том, что именно Одре ведёт активное расследование фактов, изложенных в манускрипте. А значит, как никто другой способствует движению его фабулы.

В основном, второй том состоит из рассуждений Гувернала, вошедших и не вошедших в хронику. Причём остаётся неясным, где там эта хроника есть, а где нет. И каковы вообще отношения между хроникой и существованием. Похоже, они скачут рука в руку, иногда меняясь местами. Под копыта скачущих попадаются и препятствия: анахронизмы, метафоры, юмор, блёстки поэзии… но всё это успешно перемалывается в прах копытами летописца. И самой хроники, разумеется. И существования, конечно. Находясь по ту сторону существования хроники, Одре и ведёт своё расследование, как теоретическое, так и экспериментальное.

Вот почему в этом томе рядом уживаются вещи, обычно друг к другу не приближающиеся, взаимно отталкивающиеся. Здесь же они вполне мирно сосуществуют в симбиозе, взаимно помогая себе развиваться.

Так, на страницах, посвящённых собственно Гуверналу, могут рядышком стоять: проект Государства-Бегемота и описание нового облика современного Христа как не воскресавшего Бога, поскольку никогда не умиравшего, вечного. Причём государство понимается как рыцарская демократическая республика, что означает демократию только для рыцарей, то есть, республику только для приверженцев и реформаторов демократического Бегемота, рыцарей-республиканцев. Страницы, посвящённые отношениям Тристана и Изольды на Корабле Любви, весьма изощрённым, смешиваются с позднейшими чёрными парусами на смертном корабле Тристана. Исследуются все возможные источники происхождения этих парусов: от греческого мифа о Тесее — до журнала «Вокруг света», московского ежемесячника. Благодаря интенсивности расследования, Тесей также приобретает черты Тристана, а заодно и Гамлета, который, впрочем, встречается в книге всё реже и реже. Кстати, и Тесея ждёт та же участь. Зато в книге нередко встречается описание болезненного состояния Гувернала перед ночным свиданием с Бранжьеной. Состояние вызвано внезапно поднявшимся давлением крови в сосудах, и воздуха в черепной коробке, от которого сначала сминаются, а потом разбухают его мышцы, мозг и все периферийные части тела, железы вздуваются, гипофиз буквально сорван с места пришедшими в движение костями! Короче: это состояние накануне катастрофы, взрыва. Что и приводит хрониста к изобретению пороха. «Ведь если части тела моего,» так рассуждает он, «могут взорваться, чему порукой мои чувства, то почему бы любому иному веществу не иметь тех же свойств, чему порукой мой ум?» Описание разбухшего от любовного чувства Гора удивительно сходно с описанием Морхольта перед боем. Тут и глаз, выкатившийся на щеку за секунду до взрыва, и другой глаз, спрятавшийся глубоко в глазницу, откуда его никакой аист своим длинным клювом не достанет, и вообще — в поэтическом приступе Гор превращает себя всего в кратер!.. В вулкан, разорванный вырвавшейся изнутри мощью и покрывшийся радиальными трещинами. На соседних страницах смешивается рецепт изготовления домашних животных в колбах и средство от импотенции, и это следует особо отметить, то и другое.