Мишель Уэльбек - Расширение пространства борьбы

Я поднял глаза и взглянул на нее. Она казалась удивленной. Наконец она заметила: «А это интересно, насчет зеркала…» Наверно, вычитала что-то похожее у Фрейда или в «Приключениях Микки-Мауса». По крайней мере, она хоть попыталась понять, это было мило с ее стороны. Затем, вернувшись к привычной роли, она добавила:

– Но я предпочла бы, чтобы вы прямо рассказали мне о ваших проблемах. А вы опять занялись отвлеченными рассуждениями.

– Возможно. Но я действительно не понимаю, как людям удается жить на свете. Мне кажется, что все люди должны быть несчастны; понимаете, ведь мир, в котором мы живем, устроен очень просто. Есть система, основанная на власти, деньгах и страхе, – это мужская система, назовем ее Марс. И есть женская система, основанная на соблазне и сексе: назовем ее Венера. Вот и все. Неужели можно жить всем этим и верить, что ничего другого не бывает? Мопассан, вслед за реалистами конца XIX века, поверил, что не бывает ничего другого; и это довело его до буйного помешательства.

– Не смешивайте все в одну кучу. Помешательство Мопассана – просто одна из стадий сифилиса. Любое нормальное человеческое существо принимает те две системы, о которых вы говорили.

– Нет. Если Мопассан сошел с ума, это потому, что его сознание четко представляло себе материю, ничто и смерть, – и другого представить себе не могло. Подобно нашим современникам, он мыслил собственное существование в отрыве от остального мира. Это единственный вариант представления о мире, какой у нас сейчас может быть. Скажем, пуля из «магнума» сорок пятого калибра может оцарапать мне щеку и расплющиться о стену позади меня; я останусь невредим. Но пуля может угодить мне прямо в лицо, причинить страшную боль; я буду обезображен, могу даже потерять глаз, то есть стать уродом и калекой и до конца дней моих вызывать у людей отвращение. Беря шире – все мы обречены на старение и смерть. Идея старения и смерти невыносима для человека; но в наших культурах она получает все большее распространение, не оставляя места ни для чего другого. И у людей мало-помалу возникает уверенность в том, что мир неуклонно съеживается. Угасает даже желание, остаются лишь горечь, зависть, страх. Но главное – горечь, неизбывная, безмерная горечь. Ни одна эпоха, ни одна цивилизация не создавала людей, в душе которых было бы столько горечи. В этом смысле мы живем в уникальное время. Если бы надо было выразить духовное состояние современного человека одним-единственным словом, я, несомненно, выбрал бы слово «горечь».

Она не ответила сразу, раздумывала несколько секунд, потом спросила:

– Когда у вас в последний раз были сексуальные отношения?

– Чуть больше двух лет назад.

– А-а! – торжествующе воскликнула она. – Вот видите! Как же вы можете любить жизнь?…

– Вы бы согласились заняться со мной любовью?

Она смутилась, кажется, даже слегка покраснела.

Это была худая, довольно-таки увядшая сорокалетняя женщина; но в то утро она показалась мне просто очаровательной. Я с теплотой вспоминаю эту минуту. Она невольно улыбнулась; я даже подумал, что она согласится. Но она сказала:

– Я здесь не для этого. Я психолог, моя задача – привести вас в такое состояние, чтобы вы опять смогли завязывать знакомства с молодыми женщинами, нравиться им и вступать с ними в нормальные сексуальные отношения.

По ее просьбе на следующих сеансах ее заменил молодой коллега.

Примерно в это же время я стал интересоваться моими товарищами по несчастью. Настоящих сумасшедших там было мало, в основном невротики, страдающие депрессиями и тревожными состояниями; думаю, это было не случайно. Люди, находящиеся в этих состояниях, не создают трудностей: они очень быстро смиряются со своим положением. Большинство из них под действием транквилизаторов весь день проводят в постели. Иногда они выходят в коридор, выкуривают подряд четыре-пять сигарет и ложатся обратно. Правда, есть приходилось всем одновременно: сестра-хозяйка говорила: «Угощайтесь». Больше там не раздавалось ни единого слова; каждый жевал молча. Порой во время еды кого-то начинал колотить озноб или кто-то принимался жалобно стонать. Тогда его просто отводили обратно в палату. Постепенно до меня стало доходить, что эти мужчины и женщины – никакие не психи, просто им не хватает любви. Их позы, движения, манеры говорили о том, что им отчаянно хочется, чтобы их обняли, погладили, приласкали. Но, разумеется, это было невозможно. И тогда они начинали стонать, кричать, царапать себе лица; пока я там был, один из больных вздумал кастрировать себя, и его попытка удалась.