Array Альфина - «Пёсий двор», собачий холод. Том II (СИ)

Плеть молчал. Бася говорил быстро, зло, сверкая глазами из-за пальцев, как из-за решётки.

— А Метелин… Всё это выдумал, весь завод, для того только, чтобы папаша им погордился немного, а после с размаху разочаровался. Чтобы потом, когда все забудут, каков он на деле, Метелин-то, когда все будут помнить его уже только светочем, прекрасным сыном, замечательным дельцом, юным exemplaire, выкинуть что-нибудь… Как можно более — в его графском представлении — гадкое. Желательно — для символизма, чтоб его к лешему, — пойти на бои, засветиться там поярче, а ещё лучше — умереть. А завод? А люди на нём? А я? Проклятый Драмин смеётся над налогом, потому что у него есть деньги. Потому что он не знает, что в течение недели-двух putain de merde граф Метелин хочет всё это разрушить. И вот что мне делать? Я же просто управляющий, я никто. Я мог бы Метелина обмануть, на бои не пустить, но что толку? Он ведь найдёт способ убиться и без меня.

Бася ожидал от Плети поддержки. Тот мог бы спросить, чем так уж страшна гибель Метелина; случайность убивает куда больше людей, чем намерение, но вещи покойника не кидаются мигом переставлять. Неужто Бася полагает, что сверни граф Метелин шею случайно, управление завода тоже сменится?

Но озвучивать вопросы не требовалось. Бася читал их сам.

— Ты видел Метелина-старшего? Папашу нашего графья? — закатил глаза Бася почти с удовольствием — по крайней мере, собственный гнев его забавлял. — Такого записного труса и лентяя ещё поискать надо. Пока денежка капает, всё у него чудесно, и пальцем о палец шевелить не надо. Было у меня с ним un rendez-vous d'affaires, лучше б и не встречались. — Он скорчил жалостливую гримасу: — «Вы там только поаккуратней, молодые люди, поаккуратней, не увлекайтесь чересчур, а то выйдет что». Я его спрашиваю: что выйдет-то? Он только морщится: «Что-нибудь». — Бася задумчиво скривил губы. — Всех вокруг боится. Самый виноватый, что ли? Тьфу. Но одно я на той встрече понял однозначно: разрушать — это у них семейное. Графьё хочет разрушить покой папаше, папаша, чуть что, порушит со страху все дела сыночка и не поперхнётся. И неважно, застрелится сыночек, станет звездой боёв или как ещё попортит себе le bon renom. Понимаешь? Неважно! Разбирать никто не станет, только заводы закрывать! Стоит Метелину умереть — конец заводу. Стоит ему пойти на бои и умереть там — конец заводу. Стоит ему пойти на бои, не умереть, но разругаться со старшим Метелиным в пух и прах — конец заводу, — Бася устало потёр лицо ладонями. — Я очень старался найти хоть какой-нибудь выход, но всё никак не могу.

— А должен ли ты искат’ выход? — тихо спросил Плеть. — Это его завод.

— Настолько же, насколько мой папаша-пьяница мне папаша, — отчеканил Бася. — Что кому принадлежит, определяется не тем, кто что родил, а тем, кто что воспитал. Этот завод — таким, какой он есть теперь, — построил я. — Бася посмотрел Плети прямо в глаза — так твёрдо, будто слова его были единственным, во что он вообще верил: — Этот завод — мой.

И тогда Плеть вдруг понял. Понял, почему его обижали и злили действия общины. Понял, почему решился заговорить с Тырхой Ночкой, почему попросился на ринг, хотя знал, что его не пустят.

Разрозненные события и чувства, повисшие на полках в голове уродливой и грязной паутиной, неожиданно вывязались в узор. Плеть никогда не мог понять смеха росов над европейской религиозностью: может, европейцы и заблуждаются, но ведь так просто знать, что у происходящего в этом мире есть смысл. Он просто есть, как есть честь, правда и любовь. Его можно не увидеть, если очень постараться.

Но Плеть не мог — и, наверное, никогда не сможет — понять, зачем люди так стараются.

— Через шест’ дней на боях будет облава, — раздельно, по слову проговорил он. — Наместник решил спустит’ на нас Охрану Петерберга. Участников арестуют.

Бася замер, и Плеть понял, что он тоже понял.

Кажется, впервые в жизни Бася не хотел отмирать.

— Comprends-tu, зачем ты сейчас мне об этом говоришь?

Плеть промолчал.

— Comprends-tu, что я с этим знанием сделаю?

Плеть промолчал.

Бася понимал, что Плеть понимал.

— Он говорил, что я его единственный друг.

— А ты говорил, что он всё равно найдёт способ убит’ся, и говорил равнодушно.

Бася усмехнулся криво, как будто его рисовали и мазнули случайно побоку водой.

— Когда положение безысходно… Это совсем не то же, что принять решение.

Плеть промолчал. Они молчали долго — так долго, что смех и разговоры за соседними столами успели раствориться в ушах, сгуститься в единую похлёбку, и это пюре текло теперь, как, говорят, текла когда-то по мухам смола, заточая их в янтарь. Бася нередко думал вслух — любил думать вслух, кидать слова и ловить отскакивающие, — но теперь он молчал.