Array Альфина - «Пёсий двор», собачий холод. Том IV (СИ)

Управление, однако же, негласно и единодушно постановило, что просителям этого лучше не знать.

Приблев и так справлялся из рук вон плохо. Ну не понимал он, не понимал, как можно выносить какие бы то ни было решения, пусть и рекомендательные, не разобрав вопрос подробно! А это означало разговор, а разговор затягивался. В итоге недовольные всё равно оставались. Конечно, стоило бы открыть приёмные часы и в первой половине дня, но Приблев вообще в Управлении не за тем сидел!

Он залез пальцами под очки и отчаянно потёр глаза. Какие тут просители, когда кругом перипетии .

Ушлая Финляндия-Голландия первая и пока что единственная решилась торговать с Петербергом. Именно на это напирали купцы из Супкова, осаждавшие Приблева едва ли не две недели, а он гнал их, пока Анжей Войцехович не пояснил политические нюансы ситуации.

Дело в том, что Финляндия-Голландия открыла морскую торговлю не с Росской Конфедерацией, а именно со Свободным Петербергом — как с отдельной сущностью. Вернее, даже не со Свободным Петербергом, а с частными из него лицами. Например, перекупщиками от тех самых супковских просителей или бароном Репчинцевым. Но, рассуждала Финляндия-Голландия, Свободный Петерберг себя частью Росской Конфедерации не считает. А значит, росские налоги на эти сделки не распространяются. Конечно, вовсе без налогов торговля проходить не может, это было бы попросту анархией, а молодому самостоятельному городу нужны ресурсы… Ах, как жаль, что он не установил жёсткие таможенные пошлины! Что ж, тогда Финляндия-Голландия сама, опираясь на свою долгую и славную историю, определит, какими должны быть отчисления в казну.

Грабительскими, разумеется.

«Это всё надо отменить, это незаконно!» — возопил Приблев, когда занялся подсчётами, но Анжей Войцехович покачал рыжей головой:

«Сандрий Ларьевич, посмотрите глубже. Открывая торговлю со Свободным Петербергом, Финляндия-Голландия — а вернее, Голландия, у них там тоже внутренние пертурбации — фактически признаёт наш суверенитет. Экономически это грабёж, но политически удачно чрезвычайно. Это сейчас дороже любых денег».

«Но так выходит анархия! — жалобно воспротивился Приблев. — Что ж мы, будем покупать независимость и свободу деньгами?»

Анжей Войцехович рассмеялся.

«А чем, думаете, их покупают? Конечно, пускать на свою шею за просто так нельзя, но и с пошлинами не стоит спешить. Нужно объявить временный переходный период и открыть с голландскими властями переговоры. С голландскими, заметьте, не с Европейским Союзным правительством. Финляндия-Голландия ведь к нам и по морю, и по суше ближе всего, им выгодны эксклюзивные договорённости — тем более теперь, когда финансовое благополучие Европ под угрозой. А мы заручимся союзником. Но для переговоров нужен Даниил Спартакович…»

А Даниила Спартаковича нет.

Иногда неожиданные повороты преподносят что-нибудь хорошее, а иногда — нет. Три дня назад внезапно выяснилось, что граф не в состоянии провести слушания по Конторскому району, и положение спас только удачно подвернувшийся Гныщевич. А впрочем, «спас» — сильное слово. Приблев успел посмотреть на слушания в исполнении графа и потому знал наверняка: тот никогда не приходил с заранее выдуманным мнением, а обретал его в процессе. Гныщевич же слишком очевидно был на стороне барона Репчинцева.

Родившегося в Конторском Приблева мысль о крупной электрической станции в трёх улицах от отчего дома ужасала. Дело ведь даже не в шуме и дыме — просто так район, предназначенный для жилья и учреждений, становился промышленным. Конечно, времена меняются, а прогресс идёт вперёд, но зачем непременно менять хорошую петербержскую традицию и смешивать в одном районе постройки с разными функциями? Это ведь никому не пойдёт на пользу.

В общем, по этому вопросу Приблев ощущал себя консерватором. Так что когда ему принесли резолюцию, в коей значилось, что Гныщевич умудрился каким-то образом перетянуть собрание на свою сторону, он отложил её до выздоровления графа.

Если таковое случится.

Обжегшись на чрезмерном интересе к душевному миру графа Метелина, Приблев изо всех сил старался не делать поспешных выводов о душевном мире графа Набедренных. Но и не думать не получалось: если бы речь шла о кратком помрачении и нервной усталости, графу помогли бы сон и отдых, однако этого не происходило. Хуже того: За’Бэй горестно донёс, что вчера с ним случился совсем уж вопиющий приступ. Проснувшись с утра, не надев домашних туфель и не сменив сорочки, граф вдруг вознамерился отправиться на прогулку. Слуги пытались остановить его, увещевали, но граф их будто не слышал; пришлось удерживать силой, но и на силу он реагировал ненормально, будто не на руки людей натыкался, а на прозрачную стену. Бормотал нечто бессвязное — и так почти два часа, пока не подоспел За’Бэй и не сумел его успокоить; но и тогда граф лишь перестал рваться наружу, а в себя не пришёл — отвернулся в угол и только печально улыбался в ответ на попытки с ним поговорить.