Шеймас О’Келли: Могила ткача

— Эй, потише, — сказал первый могильщик.

— Эй, потише, — сказал второй могильщик.

— Сами потише, — крикнул Кахир Бауз и обратил подрагивавшее лицо к Михолу Лински. — Что это ты говоришь насчет двух могил?

— Я говорю, — даже не стараясь сдерживать гнев, отозвался Михол Лински, — что здесь могила ткача.

— Какого ткача?

— Мортимера Хехира, — ответил Михол Лински. — У нас нет другого ткача.

— Джулия Рафферти разве ткачиха?

— Какая Джулия Рафферти?

— Повивальная бабка, упокой, Господи, ее душу.

— Какая же она ткачиха, если она повивальная бабка?

— Откуда мне знать? Но я скажу тебе то, что знаю и знал всегда: здесь похоронена Джулия Рафферти, а никакой не ткач.

— А я говорю тебе, это могила ткача.

— А я говорю тебе, никакая это не могила ткача.

— Пусть меня возьмет смерть, как она взяла моего отца, но ткач похоронен тут.

— Ни один ткач не был похоронен тут, сколько ткачи живут на нашем свете. Здесь сплошь Рафферти.

— Нет, эта могила кишмя кишит ткачами.

— Вы только послушайте его, кишит мертвыми ткачами.

— Их тут не счесть — что верно, то верно.

— Да Мортимер Хехир приготовил для себя чистенькую могилку, хотя ни разу не похвастался ею, — глубокую, сухую, славную и уж точно пустую. Да тебе пришлось ли видеть могилу его отца?

— Пришлось, честное слово, видел я его могилу… сорок лет назад, день в день.

— Сорок лет назад… Шестнадцатого мая будет уж пятьдесят один год. Еще бы мне не помнить, ведь у меня и зацепка есть, потому что на другой день я сбежал в солдаты, а тетка бегом за мной, да и выкупила меня через неделю, это меня-то, когда я мечтал о большом будущем.

— Оставь в покое солдат и свою тетку тоже, мы тут ради ткача. Вот место, где был похоронен последний ткач, и я больше тебе скажу. По прямой линии отсюда…

— Ага, еще и прямая линия! На Клун-на-Морав, кроме тебя, Михол Лински, никому и в голову не придет говорить о прямой линии. Такой здесь никогда не бывало и не должно быть.

— По прямой линии, отмеренной по правилам…

— По прямой линии, отмеренной кривыми ногами, да еще спотыкающимися, да еще когда нога за ногу заходит от выпитого…

— Ты можешь меня выслушать?

— Никогда у меня не получалось выслушивать тех, кто несет околесицу. Кому-кому, но только не тебе говорить о прямых линиях, когда ни одна картинка не задерживается в твоей голове из-за тучи искр, летающих у тебя перед глазами.

— При чем тут искры и картинки, когда по прямой от могилы ткача была могила Кэссиди.

— Каких еще Кэссиди?

— Да тех, что пасли скотину для О’Ши.

— Каких таких О’Ши?

— О’Ши Руадх из Каппакелли. Хоть кого-то ты знаешь или у тебя совсем память отшибло?

— Хватит о Каппакелли! Кому интересно слушать о Руадхе О’Ши, о нем самом и его потомках, о его детях и родичах? Проклятые, награбили себе земель!

— Вот это точно. А уж как им не терпелось наложить свои рыжие лапы на этот кусочек травы и тот кусочек луга.

— Да им все подавай, что луг, что болото.

— А вот Мортимер Хехир был честным ткачом, к его рукам ни шерстинки чужой не прилипло.

— Лоб у него светился честностью и во дворе, и над станком.

— Вот только поругаться любил, когда выходил со своей трубкой на порог.

— А теперь будет лежать рядом с Руадхом О’Ши.

— И что Руадх О’Ши получил в конце концов?

— Я скажу тебе. Он получил столько земли, сколько хватило бы и слепому скрипачу.

— Ровно столько, чтобы засыпать макушку и пятки! А ты говоришь!

— Черта с два ему удастся выдавить из себя хоть слово. Все они тут молчат, на Клун-на-Морав.

— Ничего не стоит обсуждать нас, когда мы упакованы в деревянные ящики.

— Вот и ткача закопают, прыснув ему в лицо святой водой.

— И Джулию Рафферти тоже закопали, прочитав над ней молитвы, а ведь не было в ее времена женщины красивей, здоровей и веселей, да и повитуха она была искусная.

— Какой бы она ни была, да хоть трижды искусная, а нет ее тут, это я говорю!

— Полагаю, ты хочешь, чтобы я вытащил ее из земли и показал тебе?

— Да что ты, Кахир, нет, конечно. Вряд ли из вас получится красивая пара, о Джулии уж что говорить, но ведь и ты на ладан дышишь.

За этим последовал медленный, трудный, вымученный обмен репликами между двумя знатоками, которые шли от могилы к могиле, соревнуясь в том, чья память лучше, чье воспоминание достовернее, опровергая высказывания друг друга, оспаривая такие подробности, о которых никак не мог знать посторонний человек, и камня на камне не оставляя от знаний соперника, пока все вокруг не оказалось под грудой их доводов. Оба могильщика следовали за стариками в угрюмом молчании, выказывая свое нетерпение только жестами и взглядами, и вдова ткача с несчастным видом совершала обход кладбища, чувствуя себя все хуже и хуже после очередного отвергнутого места, словно особо исключительное кладбище Клун-на-Морав не принимало ее покойного мужа и лишало его заслуженных привилегий. Как все великие эпосы, спор закончился на том, с чего начался. Ни до чего не договорившись, ни на чем не сойдясь, старики в конце концов выдохлись. Михол Лински уселся на перевернутое безобразное надгробие, а Кахир Бауз прислонился к памятнику, наполовину ушедшему в землю и напоминавшему корму покинутого морского корабля. Так они отдыхали, не сводя друг с друга глаз, подобно парочке зловещих грифов.