Дмитрий Новиков - Голомяное пламя

Когда Гриша вошел в группу, все сидели на стульях вокруг воспитки, которая читала вслух про дедушку Ленина.

– Ты где был, почему опоздал? – спросила она, подозрительно оглядывая его холодным взглядом. Гриша промолчал. Он знал, что она его почему-то не любит. Да и разве можно ответить, рассказать, что с ним случилось.

– Мальчик Гриша у нас молчит. Он у нас, дети, умный. – Гриша тихонько улыбнулся ее старательной и бесполезной наблюдательности. – Он у нас ехидный. А вот дедушка Ленин никогда не был ехидным, – воспитка поняла, что ничего от него не добьется, и продолжила поучительную беседу. – Вот что пишет писатель: «Только однажды, когда Володина мама чистила в саду яблоки, тот подошел и попросил: “Мама, дай мне яблочных кожурок”. “Зачем тебе кожурки?” – спросила мама. “Я хочу их съесть”. – “Нельзя, Володенька, есть кожурки, живот заболит”, – ответила мама и отвернулась. Когда же она повернулась обратно, то не увидела ни Володи, ни кожурок. Но это было единственный раз в жизни».

«Какие кожурки, при чем здесь Володя?» – подумал Гриша. Он сидел на стуле, недалеко от Лены, справа от Кати, и был одновременно пауком и мухой, и думал о дохлой крысе и о камне, под которым она лежала, – будет ли тот тоже красив, если его разбить. И вдруг почему-то вспомнил о деде.

Все следующие дни стали похожи один на другой. Тяжелый подъем, ломота во всём теле, завтрак на скорую руку. Путь. Дождь лил не переставая, лишь иногда спадая до состояния мороси, зато в другое время проливался холодным ливнем, словно у неба был отпущенный запас воды, которую нужно вылить на горящую страстями землю. Мокрая одежда, мокрые ноги. Кусты. Через пару дней бодрая песня про Скиппи превратилась в унылый романс: «Не говорите про кусты, не говорите. Вы лучше спирт водой тихонько разведите. И шапку новую мою не прое…, ой, не потеряйте…» Вещи стали пропадать с пугающей частотой. Нож, садок для рыбы, носки. Они убывали так же, как и запас еды. Мы постепенно становились легче, скидывая с себя обузу и привязанности. Обувь пока держалась, хотя на резине стали появляться трещины на сгибах, и вода просачивалась сквозь них. На недолгих привалах я старался не смотреть на голые Володины ноги, когда он стаскивал с себя сапоги в очередной тщетной попытке их высушить или хотя бы согреть. Ноги были стертые, распухшие, мясного с синеватым отливом цвета. Мои были получше, я умудрился сохранить сухими одни шерстяные носки, которые надевал только на ночь, в палатке, и утром опять тщательно убирал в непромокаемую «гидру».

Песни в пути мы пели не столько от радости, сколько от страха. Следы людского пребывания – редкие костровища, тропинки, консервные банки – стали потихоньку исчезать, пока не пропали совсем. Вместо них появились звериные тропы. На песчаных участках, свободных от кустов, всё чаще холодили душу первобытным ужасом следы сначала росомахи, потом – медведя. Их становилось всё больше и больше. Первые остатки медвежьей трапезы я заметил уже на второй день похода, но не сказал Володе. Дальше их стало настолько много, что не заметить было невозможно. Порой ступить на тропу было некуда из-за повсеместных черных куч. Когда Володя догадался наконец, что это такое, он бессонно просидел в палатке полночи. Под утро же, заснув, закричал почти сразу тонким голосом, перепугав меня. Ему приснилось, что медведь подошел к палатке и стал просовывать лапу под Володину спину, тяжело дыша и прижимаясь теплым боком. Володя во сне послушно прогибался, пока не осознал замутненным разумом, что происходит.

Мы пели, чтобы зверь заранее услышал нас и успел уйти. Говорят, это единственно помогает от нападения – медведь бросается, только испугавшись неожиданной встречи. Но так лишь говорят. Подходя к новым зарослям кустов на берегу, мы начинали истошно вопить про неуклюжих пешеходов, про орленка, который выше солнца, про вчера, когда мои беды были так далеко отсюда. Из оружия у нас была только пара ножей да четыре китайских фейерверка в форме маленьких гранаток-лимонок. Взрываясь, они издавали резкий хлопок, который должен был напугать и обратить в бегство любого зверя. По крайней мере, мы надеялись на это. Ружей у нас не было, все люди с ружьями благоразумно остались дома.

Иногда я пробовал ловить рыбу. Но она не клевала. Заброс самых привлекательных приманок в самые чудесные для рыбы места не давал никаких результатов. Омуты с водоворотами, одинокие камни по течению, бурные перекаты – река должна была кишеть рыбою. Однако каждый раз с рыбалки я возвращался ни с чем. Единственным трофеем было постоянное чувство, что кто-то внимательно наблюдает за тобой из леса. Приходилось петь еще громче, но я не был уверен, что это зверь, хотя и холодело сердце от вида каждой черной коряги в чаще и от каждого лесного треска за спиной. Вообще почему-то было очень тихо. Не пели птицы. Не жужжали насекомые. Только неумолчный шум реки да голос постоянного дождя. К ним мы привыкли настолько, что не замечали. Тишина казалась полной.