Иэн Бэнкс - Мост

Мне больно. Я иссяк. Такое ощущение, будто отымел целый мост.

Пенис обмяк, но я его не вынимаю. Через некоторое время она сжимает его. Этого достаточно. Мы снова двигаемся, но нежнее, медленней, чем в прошлый раз.

Потом мы перебираемся в постель. Та и вправду холодная, но быстро согревается. Я методично снимаю всю черную ткань (мы решаем, что одна из составляющих ее эффекта — четкое очерчивание зон для уплотненной программы ласк). Последний заход получается самым долгим и включает, как и положено лучшим образцам такой работы, множество различных приемов и частую смену ритма. Впрочем, в кульминационный момент я остываю, отчего-то мне, мягко говоря, не радостно. Напротив, даже жутко.

На этот раз она подо мной. Руками обнимает меня за бока и спину, под конец ее стройные, длинные ноги берут меня в замок, давят на ягодицы и копчик.

Оргазм у меня получается так себе. Машинальная работа желез, слабый сигнал с периферии. Я кричу, но не от удовольствия. И даже не от боли. Меня сокрушают эта хватка, этот нажим, этот плен. Как будто мое тело необходимо нарядить, уложить, обернуть бумагой, перевязать шпагатом и отправить по какому-то адресу. Все это вызывает у меня воспоминание, одновременно древнее и свежее, мертвенное и тухлое. Вызывает надежду и боязнь освобождения и плена, страх перед зверем, машиной, перед ячеистыми сооружениями, перед началом и концом.

Я в капкане. Я раздавлен. Маленькая смерть, опустошение. Девушка держит меня, точно клетка.

— Мне надо идти. — Она протягивает руку, возвращаясь от камина с одеждой. Я беру ее кисть, пожимаю. — Сама бы хотела остаться, — печально говорит она, прижимая тонкое белье к бледному телу.

— Ничего, все в порядке.

Эбберлайи здесь уже несколько часов. Ее ждет семья. Она одевается, насвистывает как ни в чем не бывало. Где-то вдали ревет судовая сирена. За ставнями совершенно темно.

Перед прощанием — заход в ванную. Эбберлайн находит расческу, торжествующе ею потрясает. Волосы безнадежно спутаны, и ей, уже надевшей пальто, приходится терпеливо сидеть на краешке кровати, пока я аккуратно расчесываю локоны. Она сует руку в карман пальто и достает коробочку тонких сигар и спички. Морщит нос.

— Тут все пропахло сексом, — заявляет она, вынимая сигару.

— Разве?

Она, держа в руке коробочку, поворачивается ко мне.

— Гм… ужасное поведение, — говорит она и закуривает.

Я расчесываю ей волосы, постепенно устраняя путаницу. Она пускает дым колечками, серые «О» летят к потолку. Она поднимает руку, ведет ей вместе с расческой по волосам. Глубоко вздыхает.

Поцелуй перед уходом. У нее свежее после умывания лицо, пряное дыхание, с привкусом табака.

— Осталась бы, да не могу.

— Ничего, свой след ты уже оставила. И пришла, кстати, сама, так что зачтется. — Я бы еще что-нибудь сказал, но не могу. Во мне по-прежнему сидит страх, все еще резонирует, словно глухое эхо. Страх перед ловушкой, боязнь быть раздавленным. Эбберлайн Эррол целует меня.

Когда она уходит, я еще какое-то время лежу в широкой остывающей постели, слушаю гудки в тумане. Один гудок раздается совсем близко; если туман не рассеется, эти сирены, чего доброго, глаз мне не дадут сомкнуть. В воздухе витает сигарный дым, но запах постепенно слабеет. Бесцветные разводы на потолке кажутся отпечатавшимися дымовыми кольцами. Я глубоко вздыхаю, пытаясь уловить последние молекулы ее духов. Она права, в этой комнате пахнет сексом. Я голоден и хочу пить. А ведь еще даже не ночь. Встаю и принимаю ванну, затем медленно одеваюсь, чувствуя во всем теле приятную усталость. Включаю лампы. Входная дверь уже отворена, когда я замечаю свечение из дверного проема на той стороне загроможденной комнаты. Затворяю дверь и иду на разведку.

Это бывшая библиотека. Книжные полки пусты. В углу — включенный телевизор. Сердце хочет выпрыгнуть из груди, но тут я соображаю, что ничего знакомого не вижу. Экран бел. Вернее, на нем краповая пустота. Я иду выключить телевизор, но не успеваю Что-то темное заслоняет экран, потом отодвигается. Рука. Изображение дрожит, успокаивается, и я вижу человека на кровати. Женщина отходит от камеры, останавливается у края кадра, поднимает щетку и медленно ведет ею по волосам, глядя перед собой. Наверное, там на стене зеркало. Картина знакома донельзя, изменения минимальные: передвинут стул и кровать не такая свежая, как прежде.

Вскоре женщина опускает щетку, наклоняется вперед, прислонив ладонь козырьком ко лбу, выпрямляется. Она берет щетку и отходит, превращается у самой камеры в темное пятно, а затем и вовсе исчезает из кадра. Я не успеваю толком разглядеть ее лицо.