Игорь Адамацкий - Коллекция - Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е

Борис Тимофеевич сел за стол и придвинул к себе лежащую сбоку стопку сложенных чертежей и, разворачивая верхний лист, постарался по привычке войти в приподнятое настроение, тем более что задача предстояла увлекательная: доводка новой и совершенно оригинальной конструкции запорного устройства смывного бачка общественных туалетов повышенной пропускной мощности. Это запирающее устройство было детищем самого Бориса Тимофеевича, его идей, так сказать, итогом его более чем десятилетней службы на заводе. Такие устройства еще нигде в мире не применялись, но замысел был Борисом Тимофеевичем открыт, оформлен, рационализаторское предложение пошло по инстанциям, и Борис Тимофеевич втайне мечтал, что со временем это БСБВ — Бесшумный Смывной Бачок Вострикова — распространится по стране и, возможно, станет предметом экспорта на острова Океании. Потому что, говорил себе Борис Тимофеевич, любой, пусть самый малый вклад в общий прогресс увеличивает сумму добра.

Он с любовью разгладил чертеж на столе и уже собирался углубиться в его созерцание, как почувствовал, что в отделе вдруг установилась напряженная тяжелая тишина. Она висела в комнате, как туман над лугом, и сгущалась до осязаемой плотности.

«Боже, что за чудище! — мелькнули в голове Бориса Тимофеевича чьи-то чужие, неведомо как проникшие мысли. — Вот недотепа-то! Что с ним такое? Заболел или с ума сходит? Что у него с лицом? Бедный, бедный!»

Он поднял глаза — все женщины смотрели на него: Вера Кирилловна — невозмутимо-спокойно, будто давно ожидала от незаметного сотрудника чего-нибудь этакого и вот получила возможность убедиться; Александра Андреевна — хладнокровно-критически, подозревая, что Борис Тимофеевич шел на святки, а попал на службу и сейчас снимет маскарадные глаза и придаст лицу будничное выражение. Только Лина, всегда ожидавшая от жизни чудес, смотрела с ужасом — ее большие туманные, волокнистые зрачки подрагивали от нетерпения увидеть, что произойдет дальше.

«Бывают же такие дурацкие физиономии!» — снова прояснились в Борисе Тимофеевиче чужие мысли, и, стиснув зубы, чтобы не застонать от непонятной обиды, он посмотрел прямо на Веру Кирилловну, — она отвернулась к столу и занялась ведомостями.

Тогда он крепко помотал головой и, не глядя ни на кого, задевая стулья, быстро, как от погони, вышел в коридор.

Единственным безлюдным местом в заводоуправлении была курительная комната на третьем этаже. Бывшая была эта «курилка», потому что курящие привыкли собираться на лестничной площадке у ведра с водой, собирались регулярно, каждый час, когда шло проветривание. Для товарищеского общения сходились, для пересказывания старых семейных и неразрешенных анекдотов, для анализа женских и алкогольных сюжетов.

В таких перекурах участвовал и Борис Тимофеевич, хотя сам не курил, но исполнял роль молчаливой толпы, тихо завидуя культурной, разнообразной и насыщенной жизни, которою жили другие, поскольку сам не увлекался ни табаком, ни алкоголем, ни женщинами, ни политикой. Бориса Тимофеевича молчаливо принимали в компанию — он умел смеяться в самый нужный момент. А бывшая «курилка» осталась брошенной, и в ней уборщицы и монтеры хранили убогий инвентарь.

Борис Тимофеевич пересек коридор и, не замети в дощатой двери, прошел сквозь нее и перевел дух. В комнате стоял полумрак: сильно запыленные окна едва-едва пропускали солнечные лучи, не столько высвечивая, сколько затемняя метлы, швабры, тряпки, ломаные стулья, стремянку, куски и мотки провода, картонные коробки с лампочками и прочие детали общехозяйственного обихода.

Борис Тимофеевич, переступая через живописно разбросанные швабры, подошел к окну, протер грязное стекло, сел на низкий широкий подоконник и задумчиво посмотрел на улицу. Внизу перед зданием на жирно блестевшем асфальте высокий тополь ощетинился набухшими растопыренными почками. В городе возрождалась весна, тайное, вкрадчивое время переиначиваний в природе и в душах, а из окна на третьем этаже неряшливой постройки озирали мир бездонные глаза несчастного человека.

Ему было страшно: подлинная мера и глубина происходящего с ним волшебства изменений представала неотвратимо и безысходно. Он мог читать чужие мысли, но это ему было без надобности, — что с ними делать, с чужими мыслями, когда есть свои, пусть немногие, но такие спокойные, обношенные, местами — на сгибах — потертые, но зато привычные, как отставшие обои на выцветших стенах. Он мог проходить сквозь стены, но и это было лишним, поскольку могло стать неудобной привычкой. Он мог не мигая смотреть на солнце, — ну а это к чему?