Андроник Романов - 1надцать (сборник)

Вещей дохляка не было, как и его самого. Я позвонил в село, там кинулись искать участкового.

Мы с Виталичем решили идти в сельсовет сами. В этом не было никакой необходимости, но возвращаться в барак не хотелось. У меня было физическое ощущение присутствия того самого зла, вышедшего наружу, о котором накануне говорил Виталя.

Мы вышли на пыльную дорогу. Солнце едва взошло над горизонтом, нагревая свежий, остывший за ночь воздух. Но идти было невероятно трудно. Как во сне, когда нужно бежать, а не можешь и вязнешь, и ощущение ужаса сменяется смирением и желанием опуститься в дорожную пыль и ни о чем не думать, ничего не бояться.

Какой-то тип толкнул меня в спину. Я повернулся, но он уже уставился в окно. Тупо, с тяжестью поднявшегося пешком по длинному эскалатору. Такой кокон в капюшоне, капсула для души в режиме энергосбережения. Ему в метро тяжко. Упершись лбом в «не прислоняться», он считает станции. Усталый, больной или поддатый, в позе одно: «Домой!»

Это час-пик. Если ты не заморочен, не зациклен, не обдумываешь, не переживаешь, если ты «здесь и сейчас» – тебе неуютно: боишься «выглядеть как…», «показаться не…», лезешь во внутренний карман, достаешь телефон. Скользнул пальцем по поверхности и – в игры, письма, книги, фейсбук, инстаграм…

Другое дело – ночью, или почти ночью. Стоишь себе совершенно один на пустом эскалаторе, погружаешься как водолаз в фантомное присутствие живой человеческой массы, бывшей здесь совсем еще недавно, вот-вот – на расстоянии тычка в спину – коснись поручня и почувствуешь тепло. Совсем как в холодной зимней электричке опуститься на неожиданно нагретое кем-то место.

Идешь себе по станции Маяковского, сквозь густую пустоту колоссального объема и плотности… И дело тут не в габаритах. У больших помещений, не знающих периодического присутствия и напора толпы, нет такой глубины смысла, не бывает и не может быть такого теплого опустошения. Почувствовать это по-настоящему может только женщина. Такая, например, как… Тут же воображаю лицо. Расслабленная и немного вульгарная, подражая Вере Холодной, она лежит на большой сталинской кровати с грацией драматической актрисы, подносит к припухшим губам инкрустированный мундштук и откуривает немного дыма от короткой сигареты. Над ней – пейзаж Эйферта со стогами, уходящими в голубое. Сейчас распахнется дверь и войдёт красноармейская пародия на гусарского генерала – в красных лампасах, вправленных в кавалерийские сапоги – с неизменным шампанским: «Абрау Дюрсо, madame!» «Мадмуазель!» – со звонкой улыбкой поправляет она…

Домой… Слава Богу, воображаемое вытесняет реальное, иногда, правда, забираясь в область воспоминаний, перемешивая их, заставляя, например, скучать по куску шикарно оттекстурированной крыши, за вентиляционным коробом которой я прятался с новенькой – даже помню запах оружейного масла – снайперской винтовкой. В прошлом… нет! – в позапрошлом году. Оттуда было видно где кончается карта, сходятся деформируясь текстуры, замыкая кривым вертексом микромир, в котором бок об бок, не останавливаясь, умирая и возрождаясь, воюют боты и живые люди, где забываешь о контексте – еще твоей, но уже нищенской квартире, в которой не осталось ничего ценного, кроме двадцатидюймового монитора с принесенным с работы – по сути, ворованным – системным блоком и пиратским каунтер-страйком, оживающим благодаря соседскому вай-фаю…

Два года тому назад я познакомился с Огуревичем. Он оказался не так плох, как мог бы оказаться. Я просто не люблю новых людей. Само словосочетание «новый человек» кажется мне странным, отдает каким-то ницшеанским геноцидом. Зовут Огуревича диким для неокультуренного большинства словосочетанием – Велес Велимирович. Эта помесь скотьего бога с председателем земного шара оказалась машинистом электрического поезда московской подземки и при этом весьма начитанным машинистом, я бы даже сказал, самым образованным из всех известных мне машинистов. Последнее, впрочем, неудивительно при такой-то дурной читательской наследственности.

Он жил надо мной целых двадцать пять лет незаметной жизни хранителя шести книжных стеллажей, доставшихся ему от деда – от пола до потолка, во все три из четырех стен, каждой из двух комнат своей, пропахшей довоенным нафталином, НКВД-шной квартиры.