Гумберто Нотари - Три вора

Вдруг с безмолвной улицы донесся звучный веселый голос, который пел куплет из популярной в те дни оперетки:

То был Каскариллья.

Он выполнял свое обещание.

– Поет кто-то, – скромно заметил советник, чтобы нарушить неловкое молчание.

Песенка смолкла.

Издалека донесся стук захлопываемых дверец, затем треск автомобиля, исчезающего в глубине улицы.

– Убирайся! – бросила Норис своему мужу.

И глаза ее, дерзкие и влажные, словно искали в пространстве скрывшуюся тень.

«Редко, – писали газеты, – приходилось нам видеть большой двор и коридоры Дворца Правосудия, переполненными такой громадной разношерстной толпой, какая стекалась отовсюду присутствовать при развязке этого интереснейшего в уголовной хронике случая, который публика, охотница до кратких характеристик, окрестила именем «Процесса трех миллионов».

Если бы зловещая архитектура сурового храма Фемиды не воздвигала перед ними своих мрачных облезлых стен, своих холодных закоулков и могильно величественных залов, вызывая в нас почтительно жуткий трепет, мы подумали бы, что находимся на одном из торжественнейших праздников искусства или на арене какого-нибудь страстного опасного спорта: так велика, разнокалиберна и жадно-лихорадочно настроена была толпа, занимавшая огромный зал суда присяжных, куда уважаемый председатель нашего Трибунала счел удобным перенести заседание, принимая во внимание исключительную важность дела и болезненное любопытство, которое возбуждали в гражданах, как фигура печального героя процесса, так и почтенная особа потерпевшего.

Явившись сегодня утром к воротам Дворца Правосудия, перед которыми уже с рассвета толпились серые группы рабочих, праздношатающихся и мелких лавочников, мы пережили впечатление, будто находимся у дверей галереи оперного театра за двенадцать часов до появления «публики первого яруса», которую лишь бессмертное имя Джузеппе Верди умело расшевелить и воспламенить.

Несколько позже, хотя опять-таки далеко не в обычный час, мы имели возможность наблюдать, как из всех улиц и переулочков, ведущих к уединенно стоящему зданию Суда, стали подъезжать экипажи и автомобили, подвозя сюда все, что есть значительного и блестящего в таком огромном городе, как наш, – в среде промышленников и родовой аристократии, в рядах финансистов и политических деятелей, в сфере искусства и мире театральном.

Среди этой массы лиц, продефилировавшей мимо нас, мы отметили весь главный штаб итальянской литературы, проследовавший к специально для него отведенным местам.

Так, возле разряженной и вылощенной фигурки Габриэля д'Аннунцио, с его вечной усмешкой, приводящей в смущение юношей, мы заметили Винченцо Морелли, замкнутого в неподвижную иронию своего непроницаемого лица, а рядом с гордой энергичной персоной итальяно-французского поэта Ф. Маринетти, с его лихорадочно декламаторскими жестами, аскетическую фигуру Э. Бутти. Дальше, из-за нероновой головы Джиованни Борелли, последнего великого трибуна, выглядывал сатанинский лик Джакино-Пьетро Лучини, первого агитатора итальянской литературной фронды. Далее – прочие гении: и Роберто Бракко, и Артуро Лабриола, и Уго Онести, и Иноченцо Каппа…

Таким образом, даже сливки литературы, избранники мысли не устояли против затягивающей силы того водоворота любопытства, какой вызвал в обществе герой одной из колоссальнейших краж, когда-либо отмеченных судебными летописями. Очевидно, не одна только кровь с ее тайной зверства, с ее пряным запахом и багровым ореолом, порождает нездоровые чары, превращающие величайшего злодея в героя современности: золото, в свою очередь, обладает раздражающим действием на нашу психику. И, наблюдая лихорадочно нетерпеливую толпу, собравшуюся в этом величественном зале, невольно приходишь к заключению, что в наши дни золото сильнее крови.

Есть ли это знамение вырождения чувства, или только знак перемещения алчности современного человечества от жизни к деньгам?

Много размышлений и, конечно, далеко не оптимистических, могли бы мы высказать по поводу поистине неожиданного зрелища, развернувшегося перед нашими глазами, если бы наш долг прилежного хроникера не возлагал на нас обязанности прежде всего излагать факты, оставляя на долю других задачу, быть может, не слишком приятную, – критического их анализа.