Гумберто Нотари - Три вора

Тогда среди глубокого ночного безмолвия и до слуха Тапиоки долетел шум шагов и голоса на лестнице.

– Что ж такое? Они, значит? – испуганно забормотал он.

– Не может быть! – процедил Каскариллья, взглядывая на часы. – Сейчас два… а они не должны были

быть раньше трех…

Тапиока хотел что-то ответить, но Каскариллья энергичным знаком заставил его замолчать. Шум шагов приближался. Голоса доносились явственней.

– Электрический свет. Живо! – прошипел Каскариллья.

Тапиока дрожащей рукой повернул выключатель и торопливо перекинул через плечо мешок с инструментами.

С темнотой вернулось и молчание, но оно длилось недолго. За дверью послышался молодой женский голос:

– Уф! Наконец-то! – произнес голос совершенно ясно.

– Пропали! – пролепетал Тапиока.

– Удирай! Живо!

– Веревки не найду… – плакался Тапиока, потерявший вместе с ней и голову.

Луч белого света показал ему путь. Каскариллья, сохранивший все свое хладнокровие, пустил в дело свой электрический фонарик.

Тапиока схватился за веревку и исчез в куполе с быстротой преследуемой кошки.

Через минуту вслед за ним исчезла и веревка.

Шум отворяемой двери заглушил легкий звон спускаемого на место стекла.

Передняя, осветившаяся тусклым светом дорожного воскового фитиля, была пуста.

Каскариллья неподвижной невидимой тенью стоял за спускающейся до пола драпировкой одного из окон.

Ввалившись в переднюю, коммерции советник Орнано поспешил осветить ее и сложить на ларь свою верхнюю одежду; плед с зонтиком жены, свою палку, чемоданчик, ридикюльчик, дорожный несессер, которым наградила его синьора, поднимаясь по лестнице; коробку со шляпой супруги и множество других вещей, нагружавших его руки и персону, и без того перегруженную жиром, с бесцеремонной откровенностью изобличавшим обильное эгоистическое питание, доставляемое четырьмя сотнями тысяч лир годового дохода.

Освободившись от поклажи, коммерции советник испустил глубокий вздох удовлетворения животом, где, по-видимому, находились его легкие: так высоко вздымался он под объемистым жилетом.

Сняв затем соломенную шляпу, слегка помятую дорогой, он принялся обмахивать свою голову, жарой и усталостью превращенную в поля орошения, где, словно чахлая солончаковая растительность, торчала то тут, то там, коротенькими вихрами темно-серых волос.

– Следовало слушаться тебя? – произнес советник голосом, звучавшим жаждой мщения за пролитый пот, обращаясь к жене, искавшей ключ от чемодана среди связки ключиков, висевших на ее поясе. – Почему было не взять с собой горничную? Замучила меня хуже всякого носильщика…

Синьора Орнано, своей изящной свежей фигурой оттенявшая еще ярче (хотя вряд ли в этом представлялась нужда) вульгарную апоплексическую комплекцию своего супруга, отозвалась резким тоном, плохо гармонировавшим с музыкальностью ее голоса:

– Следовало оставить меня в деревне.

Под ложечкой коммерции советника, за отсутствием губки осушавшего платком свой лоб и лысину, закопошилась змея глухой ревности.

– В деревне… В деревне… – проворчал он. – Не понимаю, чего далась тебе эта «твоя» деревня… Другие женщины чуть попадут в деревню, уже рвутся в город, а ты…

Тут синьора перешла в нападение, хотя причиной ее раздражения было скорее упрямство ключика, не желавшего проникать в скважину чемодана, чем воркотня мужа.

– Если ты воображдешь, что я достаточно развлекаюсь… – начала она, нервно встряхивая связкой ключей, исполнявших своим бряцанием нечто вроде маленькой симфонии.

– Ну вот… ну вот… я того и ждал… Развлечения… вечно развлечения. Ты ни о чем больше не думаешь…

Синьора, прерванная в развитии своей мысли, вскинула головку великолепным жестом презрения.

– Вы, кажется, намерены мне проповедь читать, друг мой?

В голосе синьоры звучали нотки такого подавляющего превосходства, что советник счел более благоразумным отступить в добром духе.

– Проповедь… проповедь… никаких я проповедей не читаю. Всего только замечание сделал… простое маленькое замечание… Или, может быть, я и замечаний не имею права делать?

Ответ синьоры Орнано мог бы служить образчиком простоты и лаконичности.

– Нет! – отрезала она словно ножом.

Супруг, видимо, не удовлетворенный краткостью этого отрицания, пожелал выяснить дело.

– Но тогда что же я могу делать? – осведомился он, изображая изумление.

– Единственную вещь, которую умеешь делать… Деньги!