Карин Ламбер - Дом, куда мужчинам вход воспрещен

В приоткрытую дверь просовывается голова темноволосого крепыша. Макс. Председатель ее фан-клуба, названый брат и вся ее семья. И по совместительству монтажер в соседней студии. Он застает ее вздыхающей, с застывшей на мышке рукой. Стоп-кадр обнимающейся парочки.

– Любовь нужна тебе как хлеб!

Жюльетта кивает, поджав губы. Макс узнает обложку книги «Иудаизм для чайников», выглядывающей из ее сумки. Она часто читает ее урывками, надеясь найти отклик, нить, зацепку: Шабат, Шалом, Шана Това… Так ей легче ориентироваться, когда она смотрит «Это правда, если я вру!» [35]. Она видела фильм семь раз. Но иногда у нее еще возникают вопросы.

– Повторение пройденного?

– Не смейся надо мной. Я тебе уже сто раз говорила, я чувствую себя еврейкой. Пусть даже моя мать – единственная на свете еврейская мамаша, которая утверждает, что материнский инстинкт не дается от природы. Она служит тому живым доказательством, потому что у нее самой отродясь его не было.

– Еврейские мамочки утомительны.

– Моя не утомительна, ее просто нет. Родись я мальчиком, наверное, все было бы иначе.

– Она соревновалась бы с другими еврейскими мамочками, чей сынуля лучше.

– Я бы не отказалась иметь мамочку, которая кудахтала бы надо мной, закармливала, звонила по три раза на дню. Мамочку, которая тревожилась бы, сокрушалась, вздыхала, охала дрожащим голосом «ой-х, ой-х!» и до небес превозносила мои достоинства перед славным еврейским парнем. Не отказалась бы я и зваться Эсфирь или Рахиль, а не Жюльеттой, потому что служащий мэрии выбрал это имя наобум в календаре. Не отказалась бы иметь нос, узнаваемый издалека, как неопровержимый знак принадлежности к большой семье.

– Да, но ведь твоя фамилия Казан. А носить фамилию постановщика «К востоку от рая»… [36]

Жюльетта перебивает его:

– Это не даст мне Джеймса Дина в партнеры! А Жюльеттам в любви не везет. Ни одного Ромео на горизонте. Фильм моей жизни – «Хроника объявленного фиаско» [37].

– Обожаю твое чувство нюанса.

Семья – больной вопрос для Жюльетты. Макс это знает. В своей семье она родилась исключительно по какой-то ужасной ошибке. Родители всегда смотрели поверх ее головы. Единственная дочь без пьедестала. Дурное обращение с ребенком приняло у них своеобразную форму отрицания самого ее существования. Евреи, отрицающие свое чадо! Макс знает, каково ей существовать с этим комплексом, и всегда диву дается, что Жюльетта держится, что находит в себе силы жить, что сохранила самоиронию, что она может смеяться. Он обожает ее, свою названую сестренку. И не может понять, как от дьявольского союза двух патологий могла родиться такая прелесть. Зачем эти люди вообще завели ребенка?

Отец замыслил ее как проект, как предмет. Результат не оправдал его надежд. Несовершенный. Неадекватный. Он хотел обтесать ее, вылепить. Давал ей деньги за каждый сброшенный килограмм, заставлял одеваться в красное, решал за нее, с кем ей дружить, куда пойти учиться, выбирал хобби, образ мыслей. Потом, обнаружив, что глина неподатлива, потерял интерес. «Разочаровала, – говорил он. – Не стоит труда, не стоит любви». Мать же ее служила этому человеку – машина для удовлетворения его желаний. Она подарила ему дочь, как вещь, никогда на нее не смотрела, никогда до нее не дотрагивалась. Вещь ей мешала. Она была фанаткой своего мужа: превозносить его, обхаживать, пленять, быть во всеоружии, чтобы ему нравиться, – это занимало все ее время. «В слиянии с твоим отцом нет места элементу извне, – сказала она Жюльетте однажды, когда дочь решилась заговорить с ней на эту тему. – Когда его нет со мной, я как потерянная. Он – моя единственная семья».

Больше Жюльетта никогда ни о чем не спрашивала.

И Макс опекает Жюльетту, щедро дарит ей дружбу, старается отвлечь, когда она хандрит. Только однажды, вдруг взглянув на нее другими глазами, он спросил себя, не станет ли история названых брата и сестры прекрасной историей любви. Ответ был – нет. И они оба знают, что именно поэтому их дружба так крепка и долговечна.

– Ты, похоже, не очень-то сосредоточена на работе, – говорит он.

– Ты прав, займусь-ка лучше культовыми сценами, я еще не все выбрала.

– У меня не очень много работы, хочешь, помогу тебе?

– Это идея, я хоть успокоюсь.

– На чем ты остановилась?

– «Из Африки» [38], когда он моет ей волосы посреди саванны и читает стихи. Тот момент, когда она хохочет, а голова вся в пене.

– Фильмы про мужчин тоже бы не помешали.