Дон Делилло - Ноль К

– Уже перед рассветом я сказал себе, что обязан жить. Горевать над утратой, жить, горевать и надеяться, что станет легче… Не легче, но, может, осознание ее утраты, ее отсутствия проникнет так глубоко, что я смогу его перенести. Если б я ушел с ней, это была бы капитуляция, неоправданная капитуляция. Я не имел права. Я злоупотребил своим положением. Что ты сказал, когда мы спорили?

– Не помню.

– Ты сказал, если уйду с ней, добью тебя. Потому что – и никуда тебе от этого не деться – я доминирую. Даже любя ее слишком сильно, даже решив умереть слишком рано. И в данном случае, капитулировав, я бы опять управлял вместо того, чтоб уступить.

Я хотел определить, какого цвета эти тела. Женщина, мужчина, женщина. Диапазон-то, конечно, небольшой, но разве вообще возможно точно обозначить цвет кожи? Желтый, смуглый, черный, белый – все это неверно и применимо лишь в качестве удобного ярлыка. Желаешь отвлечься, разобраться в цветовых нюансах – янтарный, охряной, лимонный? Будь мне четырнадцать, разбирался бы до последнего.

– И что же в конце концов я должен был сделать? Ответить за свое решение, – продолжил он. – То есть сказать о нем Артис. Я пришел к ней в сумерках, сел у кровати. Поняла ли она мои слова? Слышала ли меня вообще? Сомневаюсь. Простила ли меня? Я все просил у нее прощения. А потом уже твердил что-то бессвязное. Ждал ли я ответа? Боялся ответа? Прости меня. Жди меня. Я скоро приду к тебе. Все твердил и твердил, шепотом. Думал, вдруг шепот она услышит.

– Вероятно, она хоть и жива была, но уже не способна контактировать.

– Так я и сидел там, пока за ней не пришли.

Кожа у этих троих местами обвисла – вполне естественно – на груди, на молочных железах, на животах. Если долго смотреть, начинало казаться, что бритые головы женщин застыли в первозданной, природной отливке. Наверное, таков принцип действия капсулы, подумал я, жесткий, проработанный научный подход – человек без прикрас, расформированный до состояния зародыша.

Гид сказала: могу вам показать еще кое-что, вероятно, интересное.

Сколько дней уже прошло и сколько интересного мне показали? Экраны, катакомбы, череп на стене в каменной комнате. Самое последнее, чего можно ожидать, и я тут уже буквально пропитался всем самым последним. Я обдумал эти два слова. Эсхатология, так ведь? Не просто смолкающее эхо уходящей жизни, но слова, которые оказывают всеобъемлющее воздействие, обращаются к чему-то за гранью здравого смысла. Самое последнее. Ладно, хватит.

Росс опустил голову, закрыл глаза.

Думает об Артис. Я представил, как сидит он дома, в своем кабинете, со стаканом виски и прислушивается к собственному дыханию. Как он приезжал к ней, когда она работала на раскопках – где-нибудь на краю пустыни, за бедуинской деревней. Я пытался увидеть, что видит он, но только в одном месте мог ее вообразить – в другой пустыне, здешней, законсервированную целиком, с закрытыми глазами, обритой головой и уцелевшим обрывком сознания. Он должен в это верить: воспоминания въедаются в мозговую ткань.

Скоро уезжать. Нас ждет бронированный автомобиль с затемненными стеклами, вооруженный водитель. Вроде бы тебе гарантируют безопасность, однако я от этого, наоборот, чувствовал себя маленьким, слабым, незащищенным.

И все же только ли из любви он хотел присоединиться к ней? Я бы, может, предпочел думать, что его толкает к этому некое темное желание, он хочет, чтоб у него отобрали все – и личность, и собственность, выхолостили, выскоблили, органы сложили отдельно, а тело в капсуле поместили вместе с другими в хранилище, похожее на колонию личинок. То же самое подспудное стремление к самоотрицанию заставило его сменить имя, только здесь оно оказывалось глубже, сильнее. Темное желание. Хорошо придумал. Но зачем мне это нужно? Почему хочется воображать такое об отце? Потому что это место испортило мне кровь. И потому что так заканчивается сказочка про человека, который сам себя сделал. Он сам себя разделывает.

А когда он к ней присоединится – через три года, через тринадцать, повернут для них нанотехнологи годы вспять? И после пробуждения, уж не знаю когда, словом, в первую минуту земной загробной жизни, Артис будет двадцать пять, двадцать семь, а Россу тридцать или тридцать один? Душевное воссоединение, представьте себе. Может, ребеночка заведем? А где буду я? Превращусь ли уже в ворчливого старикашку, пропахшего мочой, и сильно ли буду трястись, обнимая своего бойкого молодого отца и новорожденного единокровного брата, который схватит меня за морщинистый палец дрожащей ручонкой?