Артур Соломонов: Театральная история

– Так вот же. Православный-то театр. Вот о чем он мне тогда толковал. И предъявил. На славу предъявил.

– Я говорю это сейчас, – голос отца Никодима срывался, – потому что несу ответственность за того, у кого болен дух, за Ипполита Карловича. Я не излечил его, поскольку сам был болен и сейчас болею. А значит, есть и моя вина в смерти того, кто сейчас лежит перед нами.

Ипполит Карлович злобно прошептал:

– Вот за это. Уважаю.

– Отец Никодим, – горестно зашептал Фома, – погубили вы себя. Служить мне теперь с другим священником. Эх!

Псаломщик, на которого сильнейшее впечатление произвел балабановский стих о водке, давно возмечтал о ней в сердце своем. Он твердо решил, что за перенапряжение последних часов заслужил свои сто. А то и свои двести. А то и свои триста. «А то и вовсе напьюсь», – подвел итог своим размышлениям Фома.

Наташа и Александр переглянулись, и одновременно у них возникла мысль уйти из церкви. Уйти как можно скорее. Они направились к выходу под крик отца Никодима:

– Он смотрит сейчас на нас! Он нас видит! И я прошу – покайтесь! Ипполит Карлович! Покайтесь! Милосердие Господа безгранично! Без! Гранично!

В толпе послышался шепот: не помешался ли батюшка? Как это Ипполит Карлович на нас смотрит? И так же, как скорбь только что сменило смятение, ему на смену пришел ропот. Возмущена была вся труппа – артисты, гримеры, осветители, рабочие сцены. Возмущение артисток, которые после вручения сорока семи роз побывали в особняке Ипполита Карловича, слагалось из непростых чувств. К нему примешивалась и злоба, и местами приятные воспоминания, и стыд, и разбитые надежды. В числе этих сложновозмущенных артисток была и Наташа. Но больше всего она боялась, что напоминание об Ипполите Карловиче разрушит их хрупкий, возрождающийся союз с Сашей.

Елена Преображенская подошла к отцу Никодиму и сказала:

– Вы представляете, мы неделю назад пошли с ним на концерт Гребенщикова… Сергей так его уважает, он его называет «Борис Борисович», только так, только «Борис Борисович». Ну и когда он пел «Серебро Господа моего», у моего Сергея кошелек стянули, – она вдруг звонко засмеялась. – Причем весь кошелек, весь! Вот именно что серебро! Серебро! – и она засмеялась снова.

Отец Никодим погладил ее по голове, и она, хотя вроде бы хотела продолжить рассказывать, внезапно сникла – плечи ее опустились.

Иосиф вдруг стал как-то болезненно энергичен, будто его внезапно включили. Он прокрался к господину Ганелю и сказал:

– Ну каково, а? Какой батюшка? Рыцарь! Рыцарь-батюшка!

Карлик тихо ответил:

– Я чувствовал… Но не думал, что окажусь прав…

Балабанов громко завопил:

– А-на-фе-ма-а-а!

Псаломщик Фома прошептал: «Господи, спаси меня, грешного, из этого ада. Артисты анафематствуют!»

– Позор толстосуму! – крикнул Иосиф и испугался.

Отец Никодим обвел торжествующим взглядом паству и понял, что пора бежать. Все когда-нибудь кончается, закончилось и его самовозгорание. Вдохновение покинуло его. И столь же торжественно он вдруг высказал мысль, которая явилась только сейчас и поразила его:

– Сильвестра защитит его талант, его мировая известность. Я же теперь беззащитен.

Сказал и понял: это ведь правда. «Господи, что же я натворил? Что же я натворил?» – забилось, затрепетало в его голове.

Господин Ганель, увидев, каким беспомощным стал взгляд отца Никодима, быстрым шагом подошел к нему:

– Вам сейчас лучше всего поехать ко мне. Причем немедленно.

– Правильно, правильно! – страстно зашептал священник. – Только к вам!

– Вы все здесь… все закончили?

– Я главное закончил, главное! Теперь без меня! Фома! Фома!

Насмерть напуганный псаломщик мелкими шажками подбежал к отцу Никодиму.

– Дослужи за меня. Теперь для меня – новая земля и новое небо.

– Отец Никодим, зачем же вы? – восклицал Фома. – Что же с вами будет?

– Правда воссияла! Вот что главное! – воскликнул отец Никодим и с тоской почувствовал, что все меньше верит сам себе. Там, на амвоне, он был герой, он был трагик, он был правдооткрыватель. А сейчас? Священник, создавший себе грозного врага. Запуганный человечек, ищущий щель, чтобы спрятаться.

– Боже мой, боже мой, как грустна вечерняя земля, – неизвестно почему сказал растерянный священник.

Ни господин Ганель, ни псаломщик Фома не обратили внимания на неуместность сказанного. Отец Никодим нервно, быстро погладил свою рыжеватую бороду, что делал только в минуты крайнего волнения.