Лорен Грофф - Судьбы и фурии

От прошлого не должно остаться ничего.

Но кое-что все же осталось.

Остался он сам, только обновленный, в руках своей жены. Ее лицо скользнуло вверх по его животу, вылизывая его кончиком языка. Он распахнул ее халат, обнажил грудь и зарылся в нее лицом. Их тела двигались в такт, ее голова запрокинулась, а руки сжались в кулаки у него на груди.

– О боже, – бормотала она, – ты больше не Лотто. Ты Ланселот. Лотто – имя для ребенка, а ты… ты не ребенок. Ты гениальный, мать твою, драматург, Ланселот Саттервайт. И так будет…

Если то, что его жена снова улыбается ему, глядя на него сквозь светлые ресницы, и готова поставить его на каминную полку как приз за заслуги в верховой езде, значит, он все-таки может измениться. Может стать тем, кто ей нужен. Не провальным актером, нет, а драматургом с большим потенциалом. Лотто чувствовал себя так, словно пробил стену в запертом шкафу. И все же он чувствовал легкую боль потери. Снова он шел в темноту с закрытыми глазами, и только Матильда могла видеть достаточно ясно, чтобы его вести…

«Источники», 1999 год

Лотто был пьян.

– Это лучшая ночь в моей жизни! – говорил он. – Миллион занавесов зовет меня! Все мои друзья, и… и ты, только посмотри на себя, как ты прекрасна! Все эти овации! Не-Бродвей! И бар… потом домой… и ты только посмотри на все эти звезды!

– Слова подводят тебя, любовь моя, – смеялась Матильда.

[Чушь. Что-что, а слова его этой ночью точно не подвели. Невидимые судьи собрались сегодня во всех уголках зрительного зала. Они смотрели, они перешептывались, они одобряли.]

– А теперь – тело! – провозгласил он в спальне, готовясь к задуманной игре, но, когда Матильда вернулась из ванной, полуголый Лотто уже лежал на стеганом одеяле и крепко спал.

Она укрыла его и поцеловала сомкнутые веки, смакуя на кончике языка привкус его триумфа. А затем уснула рядом.

«Одноглазый король», 2000 год

– Милый, это пьеса об Эразме. Ты не можешь назвать ее «Ониры».

– Почему? – спросил Лотто. – Это хорошее название.

– Никто его не запомнит. Никто не знает, что оно означает.

– Ониры – это сыновья Никты, богини ночи. Они – сновидения. Братья Гипноса, Танатоса и Геры: Сон, Смерть и Старость. Это пьеса о снах Эразмуса, детка. «Принца гуманистов»! Внебрачного сына католического священника, осиротевшего после того, как его родителя казнили на плахе в 1483 году. Отчаянно влюбленного в мужчину…

– Я читала пьесу, я знаю.

– А слово «ониры» – это просто каламбур. Для смеха. Это Эразмусу принадлежат слова «в стране слепых одноглазый – король». Одноглазый король. Roid’unoeil. Онир.

– Ох! – Она всегда морщилась, когда он говорил по– французски. В колледже она изучала французский, историю искусств и классику.

На подоконнике их окна, ведущего в сад, стояли темно-фиолетовые георгины, и сквозь них мягко проникало приглушенное осеннее солнце. Матильда неслышно подошла к нему, уткнулась подбородком в его плечо. Ее ладони скользнули по его брюкам.

– Знаешь, это очень сексуальная пьеса, – сказала она.

– Да, – отозвался он. – А у моей жены очень нежные руки.

– Да? Я пожимаю руку твоему одноглазому королю.

– О милая, ты великолепна! Это лучшее название.

– Я знаю, – сказала она. – Можешь его использовать.

– Прекрасно!

– Но, знаешь, мне не очень нравится, как твой король на меня смотрит. Какой-то у него злой взгляд. Одноглазый.

– Тогда голову с плеч, – прошептал Лотто и отнес ее в спальню.

«Острова», 2001 год

– Не то, чтобы я была с ними согласна, – говорила Матильда. – Но с твоей стороны это было слишком смело – написать пьесу про снежную бурю и трех карибских горничных бостонского отеля.

Лотто даже головы не поднял. Он лежал, уткнувшись в собственную руку. По всей гостиной второго этажа, который они недавно купили, были разбросаны газеты. Ковер они все еще не могли себе позволить. И терпкий блеск дубовых полов только лишний раз напоминал Лотто о ней.

– Эта Фиби Дельмар, – сказал он. – Она ненавидит все, что я делаю. И все, что я когда-либо сделаю, она уже заранее ненавидит. «Культурное несовпадение», или что там, «слишком жестко, слишком резко» – может быть. Но зачем рецензенту «Таймс» приплетать сюда деньги моей матери? Какое это вообще имеет отношение к делу? Черт возьми, да мы обогреватель себе позволить не можем, им-то что? И почему, если я вырос в достатке, я не могу писать от лица бедняков? Они вообще знают, что такое выдумка?