Чарльз Буковски - Из блокнота в винных пятнах (сборник)

– Я не знаю, как с Чинаски разговаривать, – сказал он кому-то из корешей.

Ну и ладно.

Печатаю себе… У меня в рассказце этом мужик пытается выебать слоненка в хобот – он смотритель зоопарка и устал от собственной жены… Смотритель хер свой засунул в хобот и шурудит им там, как вдруг слоненок шмыгает хоботом, и яйца смотрителя тоже туда попадают, он их просто всасывает, и ощущение отличное, вот правда, слишком уж отличное – у мужика тут же оргазм, и он собирается вытаскивать, а слоненок держит, не отпускает. Нет, нет, нет, это какой-то ад наяву. Я же пошутил. Пуссьти!! Мужик обоими большими пальцами тычет слоненку в глаза. Без толку. Слоненок только глубже всасывает. Святая Мария. Смотритель пытается всё. Расслабиться. Притвориться, будто спит. Разговаривать:

– Ты просто возьми да отпусти. Честное слово, я больше никогда, никогда не стану ебать других животных. – А уже 3 часа ночи, и слоненок его держит полтора часа… С женой никогда таких сложностей не возникает, у нее вообще хватки никакой… А слоненок держит, и все. Тут смотрителя осеняет, он вытаскивает зажигалку, щелкает, чтоб огонек, подносит под хобот. Хватка начинает ослабевать, и тут гаснет зажигалка. Смотритель опять ею чиркает. Без толку. Он все щелкает и щелкает. Бензин кончился. Везенье кончилось. Пятнадцать лет в начальстве, а наутро его найдут вот в таком виде, и он лишится работы, а то и хуже…

– Эй, Дрочила Мудрый! – верещит из другой комнаты Сандра. – Хорошую срань хоть сочиняешь?

– Ну, только пока не знаю, чем закончить.

– Пусть бомбу нахуй сбросят.

– Эй, а здорово! Так и поступим! Никто, никто таких рассказов еще не писал!

Тут ножка стола сдается, и я лишь успеваю схватить бутылку, а печатка грохается на пол. С Мейлером или Толстым такого не бывало. Я делаю глоток из бутылки, затем иду к старой своей печатке. Не подыхай тут у меня, х.с., вообще никак не надо… Она точно приземлилась стоймя. Я сажусь на жопу, тяну руку, стучу по клавишам. Печатаю: НЕ ПОДЫХАЙ НА МОЕЙ ВЕЧНОСТИ. Она берет и печатает мне в ответ, вот так вот. Крутая, совсем как я. Я отхлебываю радостно отпраздновать за нас обоих. А потом меня осеняет: я решаю печатать на х.с. – ом полу, я закончу печатать этот х.с. – ный рассказец на х.с. – ном полу. Селин бы в такое въехал.

И тут невообразимый вой с неба плюс взрывы, а также ощущение необъявленной войны – это осколки тошнотного, разлетающегося, яростного блядского стекла разрывают стены и окна, всякое такое. Ни шанса в Дикси. Нигде ни шанса. Бинг Крозби трясется и трямкает в гробу. Это война. Война в Восточном Голливуде, совсем рядом с Голливудским и Западным бульварами, возле круглосуточных ларьков с хавчиком навынос, рядом со мной, рядом с нами, они много лет пытались зачистить район, но все только хуже.

(Извините, но можно я расскажу про лучшее, что могу припомнить, в смысле, когда свеча горела высоко, а жизнь была наконец-то хороша: один сутенер снял целый квартал, с южной стороны по Голливудскому бульвару. Ну, не совсем весь квартал, но бо́льшую его часть между торговой точкой и убойным стрип-баром, и девушки у него сидели в окнах в типа-домашних обстоятельствах: кресло, телик, коврик, иногда кошка или собака, занавески, и девушки там, бывало, просто сидели в окнах, почти как стеклянные, как восковые, и если не всегда красивые, то, я считал, очень храбрые или на худой конец слегка доблестные, все это для того, чтобы клиенты могли в свое удовольствие и как надо выбирать… Вот сутенер с совершенным стилем, но, очевидно, совершенной выгоды срубить не сумел: однажды вечером после 18 ночей они были на месте, а на следующий вечер уже нет.)

Но меж тем я выглядываю на крыльцо, Сандра за мной, вымя свое уперла мне в спину. Взрывы так и кишат, а вокруг летают молнии, просверки, кинжалы стекла. Я напяливаю темные очки, защитить глаза. А на Западном стоит большой старый отель, 8 или 10 этажей, весь битком набит торчками, шлюшками, шмаровозами, преступниками, безумцами, безумицами, имбецилами и святыми.

И на крыше этого отеля стоит голый черный парень, а мы видим, что он гол и черен, потому что полицейский вертолет, что всегда жужжит над Голливудским и Западным, светит на него своими огнями. Нам его видно. Отлично. Однако вертушки не пригоняют патрульные машины. Нет нужды. Ее нет, коль скоро мы будем и дальше истреблять друг друга. Нас защищать не стоит. Мы не имеем значения, потому что все 3000 нас, по оценкам, сбившихся в этом районе, в данный момент не способны предъявить все скопом общую сумму, скажем, в два куска. И у нас нет дома, из которого выйти, да и без «Америкэн Экспресса» обходимся. Поэтому с точки зрения закона мы можем убивать друг друга, пока юшка наша не побежит, черт, нет – не пойдет , не потянется густым, тупым, вонючим красным солодом по улицам…