Мэри Кайе - Далекие Шатры

– Сейчас, – выдохнула Анджали сдавленным от рыданий шепотом. – Сделай это сейчас… быстро, пока… пока она не успела испугаться.

– Не будь дурой! – Резкий ответ прозвучал в тихой комнате, как щелчок кнута. – В такой тишине выстрел прогрохочет громче пушечного залпа, и все набросятся на нас, точно разъяренный осиный рой. Кроме того…

Он хотел сказать «я не собираюсь стрелять», но сдержался. Не имело смысла усугублять муки Джали, и без того невыносимые. Но при виде Шу-Шу, с бесконечной нежностью положившей эту ужасную голову к себе на колени, он принял окончательное решение не стрелять. Джали брала на себя слишком много: она забыла, что ее сводная сестра уже не хилый младенец и не болезненная, крайне нервная девочка, которую надо защищать, оберегать и баловать, и что сама она больше не несет за нее ответственности. Шу-Шу – взрослая женщина, отдающая себе отчет в своих поступках. Она также жена и царица и доказывает, что может вести себя, как подобает таковой. На сей раз она вправе самостоятельно сделать выбор.

Толпа по-прежнему безмолвствовала, но вот жрец начал раскачивать тяжелый храмовый колокол, привезенный из города, и его резкий голос разнесся над рощей и отразился эхом от стен и куполов многочисленных чатри. Один из браминов обрызгивал мертвого мужчину и вдову водой из священной реки Ганг – Матери Ганги, – а остальные поливали гхи и душистыми маслами деодаровые и сандаловые бревна, а также ноги покойного раджи.

Но Шушила не шевелилась. Она сидела спокойная и невозмутимая, опустив взгляд на серое, похожее на череп лицо мертвого раджи. Ало-золотое изваяние, отчужденное, бесстрастное и странно нереальное. Первый министр снова взял факел и вложил его в дрожащие руки мальчика-раджи, который готов был расплакаться. Факел, слишком тяжелый для слабых детских рук, закачался, опасно накренился, и один из браминов помог ребенку удержать его.

Яркость пламени служила живым напоминанием о близости вечера. Совсем недавно оно было почти неразличимым в ослепительном солнечном свете, но сейчас солнце пылало не так неистово, и пляшущий сноп огня не померк в золотом сиянии. Тени начали удлиняться, и день, еще недавно казавшийся бесконечным, скоро закончится, а с ним и короткая жизнь Шушилы.

Она потеряла отца, мать и брата, который, преследуя собственные интересы, отдал ее в жены человеку, живущему так далеко, что ей потребовались даже не недели, а месяцы, чтобы добраться до нового дома. Она была женой и рани, недоносила двух детей и родила третьего, прожившего всего несколько дней. А теперь она овдовела и должна умереть… «Ведь ей всего шестнадцать… – подумал Аш. – Это несправедливо. Несправедливо!»

Он слышал участившееся дыхание Сарджи и глухой стук собственного сердца, и, хотя Анджали не прикасалась к нему, он знал непонятно откуда, что она дрожит всем телом, словно от холода или в лихорадке. Внезапно Аша осенило: если он выстрелит, она не узнает, попала пуля в цель или нет, и надо просто целиться поверх голов зрителей. Если Джали утешит мысль, что сестра избежала мучительной смерти от огня, тогда он должен всего-навсего спустить курок…

Но деревья на противоположной стороне были полны мужчин и мальчишек, цеплявшихся за ветки, точно обезьяны, а на террасах всех чатри в пределах досягаемости выстрела толпились люди, и даже пуля на излете или отскочившая рикошетом могла стать причиной смерти. Целиться надо в сам погребальный костер: это единственная безопасная цель. Аш поднял револьвер, положил ствол на согнутую левую руку и сказал, не оборачиваясь:

– Мы уйдем, как только я спущу курок. Вы готовы идти?

– Мы, мужчины, готовы, – очень тихо произнес Гобинд. – И если рани-сахиб…

Он замялся, и Аш закончил фразу за него:

– …прикроет лицо, это сэкономит нам время. Кроме того, она уже видела более чем достаточно, и ей нет необходимости смотреть дальше.

Он говорил с нарочитой резкостью в надежде, что Джали примется обматывать свободный конец тюрбана вокруг головы и таким образом пропустит последний акт трагедии. Однако она даже не сделала попытки прикрыть лицо или отвернуться и продолжала стоять как вкопанная: с широко раскрытыми глазами, дрожа всем телом, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой и явно не понимая смысла произнесенных слов.

«Добрых сорок шагов», – сказал Сарджи. Расстояние казалось меньше, ибо теперь, когда в громадной толпе не происходило никакого движения, пыль улеглась, а поскольку солнце больше не слепило глаза, Аш видел лица главных действующих лиц трагедии так отчетливо, словно они находились всего в двадцати футах от него, а не в тридцати пяти – сорока шагах.