Ян Валетов - Грустный танец Фрейлакс

Это было так страшно, что даже не пугало. Не возникало сомнений: будут ли эти трое стрелять? Конечно же, будут! Отметины от пуль, бурые потеки на стенах магазинчика вызывали ступор и апатию. И вопрос: кто следующий?

Теперь ответ был ясен – евреи и цыгане.

Мейерсон кивнул, более сам себе и своим мыслям, и сказал Янкелю, делая приглашающий жест свободной от самодельной трости рукой.

– Пройдемся, сынок…

До Городского Сада было рукой подать. За его решетками были видны грузовики, привозившие раненых в госпиталь – большие фургоны с красными крестами на брезенте бортов. Громко чихали глушители, звучала немецкая речь, суетились люди в белом поверх гимнастерок. Глядя на санитаров с носилками, снующих со своим скорбным грузом от машин к подъезду Дома Пионеров, рэб Давид не почувствовал ненависти. Трудно было чувствовать ненависть к этим парням в белых халатах, к искалеченным людям на брезентовых ношах, к развороченному человеческому мясу, которое производили на фабрике смерти, в нескольких десятках километров от мирно падающей с деревьев желто-красной листвы.

Раненый враг выглядел поверженным. Но старик знал, что это не так. Груз санитарных фургонов был отходом войны, стружкой, которую уборщики отметали от работающего бесперебойно станка, производящего победы и трупы, калек и их ампутированные конечности, страшно пахнущие из мусорных баков, пока их не сжигали. Детали немецкой военной машины осматривали, чинили, когда была такая возможность, иногда отправляли домой, и очень часто закапывали тут же, на отдельном кладбище. Кресты на могилах делались на заводской пилораме: аккуратно обстругивались и на каждый полагалась табличка с выжженным готическими буквами именем.

– Вы же с-с-слышали, что говорили, д-д-д-дядя Давид? – торопливо заговорил долговязый Янкель, кося глазом на немцев. – Слышали, что г-г-г-говорили в начале войны? Я п-п-понимаю, что люди говорят разное, но если это п-п-п-правда… Г-г-говорят, что они уничтожают евреев…

Он оглянулся, как будто бы еще кто-то мог их услышать.

– Вы же п-п-п-помните погромы, дядя Д-д-давид?

Мейерсон, конечно, помнил погромы. Есть вещи, которые нельзя забыть. И даже не потому, что пережил такое сам, а потому, что многие поколения твоих предков проходили через это. И нескладный, вышагивающий, словно цапля на болоте, мальчишка, тоже помнил, что такое погром. Памятью своего прапрадеда, прапрабабки, но помнил. Может быть поэтому, когда он говорил, и сверкнул в глубине его глаз испуг, переданный с кровью, по наследству.

Старик сморгнул, быстро, как змея, стараясь смахнуть веками собственный страх – бабка в черном платке и платье, прижимающая его к груди, дед в длинном черном лапсердаке и шляпе, из-под которой кольцами спадают на плечи пейсы, плачущие тетки – одна из них полуголая, с оторванным рукавом и вывалившейся из рубашки, огромной, как арбуз, грудью. Щуплый мужчина, в одежде приказчика, с палкой в руке поперек дверей. За ним – бородатые лица с разинутыми в крике ртами, слившиеся в одно заросшее лицо, с пьяными, налитыми кровью глазами. Пляшущее во тьме багровое пламя и дикий рев из сотен глоток, в котором нет ничего человеческого: «Бей! Бей жидов!».

И Венька…

Венька, соседский пацан, почти друг, вместе с которым они обносили чужие сады, ловили карасей, который столько раз ел в его доме, и мать которого столько раз привечала их в своей хате… Венька – азартно швыряющий в них камни, хохочущий, беззубый…

А теперь Янкель Кац – студент из Юзовки, умник, книгочей, знающий о природе вещей больше, чем все поколения Кацей, что жили на земле до него, спрашивает о погромах! Янкель, у которого от еврейства только имя с фамилией, рыжие волосы да неизвестно откуда взявшееся умение танцевать фрейлакс. Какой он иудей – мальчишка, верящий в бородатых большевистских богов, колхозное строительство и победу социализма во всем мире! Неужели? Неужели только за кровь?

– Я помню, – сказал Мейерсон через силу выговаривая слова. Язык стал тяжелым, как чугунный утюг, и таким же неповоротливым. – Да, Янкель, я все помню…

Их сверяли по списку.

Список – пачку отпечатанных на машинке (наверное, одноклассницей Каца отпечатанных, как подумалось Мейерсону) листов держал в руках бывший бригадир со Сталелитейного, Гриша Колесников – правильный мужик, кривоногий, основательный, работящий. В полиции оказались тоже нужны работящие. Он стоял рядом с Титаренко и подавал страницы в нужный момент – точно, как опытный заряжающий подает снаряды.