Евгений Лесин - По Кабакам и Мирам

– Только вы не очень афишируйте, – предупредил весёлый усатый дядька, пригласивший нас за свой столик, и по очереди поднёс к кранику самовара две глиняных пиалы весьма древнего и благородного оттенка.

– Чего не афишировать? – не поняли мы.

– Что это простая водка!

– А что, у вас бывает непростая? – заинтересовалась Лукас. – Может быть, особо дорогих гостей царской водкой потчуете?

– Особо дорогих у нас не бывает, – заявил мужичок, наливая и себе тоже. – Все особые и все дорогие. Вздрогнули за культуру!

Нас, конечно, дважды просить не надо. Вздрогнули мы за культуру, закусили припасённым пловом.

– Целый век простой грубой пищи не ел! – высокопарно заявил наш нечаянный собутыльник. А стриптизерша, меж тем, без устали читала свои стихи и швыряла в публику многочисленное нижнее бельё.

Приглядевшись и принюхавшись, мы определили, что за соседними столиками пьют все больше настойку на пятистах травах и двух кореньях – женьшене и сельдерее.

– А вы, любезный, что же водочкой простой балуетесь? – спросили мы у нашего нового друга. (после пятой рюмки нам все собутыльники друзьями кажутся. Зато ещё после пятой – все врагами становятся)

– По блату достал, – пояснил он. – Надоели мне все эти выверты, хочется чего-нибудь незатейливого и незамысловатого, как печёное яблоко.

Тем временем поэтесса сорвала с себя последний лифчик, поклонилась, и на полном ходу спрыгнула с трамвая на проезжую часть.

– Ну, что скажете, Петрович? – спросил невидимый конферансье, и – о ужас – все повернулись к нашему столику.

– Как это неоригинально! – не растерялся наш собутыльник. – Она бы ещё канкан станцевала!

– Да, пусть баба станцует! – как всегда невпопад ляпнул захмелевший Лесин, но, на его счастье, на сцену взбиралась уже новая поэтесса – в рыбьих мехах и небелёной холстине.

– Слушайте, вы, никак, тоже потребители прекрасного? – обрадовался Петрович (его Петровичем просто так назвали, без всякого повода).

– А то! – кивнула Лукас. – Наливай!

Петрович в очередной раз охотно поделился с нами добытой по блату водкой, и, пока наш трамвай петлял по причудливым улицам и переулкам, пока поэтическая общественность, кто во что горазд, изгалялась и оголялась на сцене, рассказал нам о скорбной судьбе, постигшей здешние места.

Оказалось, что все жители Культурной столицы (так тут величали нашу Москву) обладали теми или иными талантами. Вернее, они были уверены в том, что ими обладают, и вовсю старались поделиться прекрасным друг с другом. Нередко дело до драки доходило, когда один, допустим, художник бежал к другому, допустим, художнику, похвастаться своим полотном, а тот в это время бежал ему навстречу со своим, и вот они никак не могли решить, кому первому хвастаться – тому, кто старше, или тому, кто гениальнее. Понятно, что споры о гениальности того или иного автора регулярно заканчивались поножовщиной и массовыми убийствами, но никого это не останавливало.

– А ты-то, Петрович, чем знаменит? – спросили мы у нашего собутыльника.

– А тем, что я ничего не умею. Только знай себе критикую всех! – похвалился он. – Мне за это всякие взятки дают, поблажки выходят, да и не убили меня до сих пор только потому, что я – единственный непредвзятый судья во всём городе. Моё слово решающее!

– Ты, наверное, закончил кучу искусствоведческих институтов? – позавидовала Лукас.

– Какое там! Меня даже из техникума Физической Культуры выгнали. За то, что не выдержал экзамен по математике – считал пульс и сбился.

Понравилось нам выпивать с этим простым непредвзятым критиком – хороший он оказался мужик. Мы бы так и уснули, наверное, пьяные, на его широкой груди, но тут невидимый конферансье направил на нас все прожектора, какие только были в этом театральном трамвае, и произнёс:

– А теперь наши новички прочитают свои стихи, ибо таковы правила заведения.

– Ну, ребята, не завидую я вам, – тут же протрезвел и посерьёзнел Петрович. – Если откажетесь читать – казнят вас смертью. Не успел я вас предупредить, думал, нескоро ещё эти кошёлки угомонятся.

Но тут нас снова спас кондуктор, который, видимо, тоже был не особенно творческим человеком.

– Остановка – на посошок, следующая – захребетная! – объявил он и трамвай послушно остановился. Нас, конечно, долго упрашивать не пришлось: и закуску оставили, и водку не допили, хорошо, хоть сами живыми ушли из этого поэтического вертепа.