Евгений Войскунский - Румянцевский сквер

А вот еще вопрос небезынтересный: куда, в какую бездну стекает время?

Колчанов двинулся по колено в снегу к ближайшей скамейке. Вот так, вспомнилось ему, брели когда-то в лесу за Мерекюлей, пробиваясь к шоссе. Борозда тянулась за ним, как траншея. Он принялся сбрасывать снег с края скамейки и, сбросив, сел, привалясь к округлой ее спинке. Сидеть было холодно, но стоять — еще хуже, боль в ногах не отпускала.

Сквозь летящий снег Колчанов глядел на темный бок академии с единственным освещенным окном. Как амбразура, подумал он. И еще пришло в голову: я человек зимы… как будто снежный человек… доисторический, можно сказать, реликт…

Снег летел все гуще. Толстым, пышным слоем ложился на шапку, на плечи, на меховой воротник. Холодил щеки. Стряхнуть бы… но не хотелось делать лишних движений. Боль в ногах унялась. Хорошо было сидеть в белом снегу…

С закрытыми глазами он неспешно ворошил, как угли в догорающем костре, свою долгую жизнь. Как бы издали, со стороны он увидел себя, молодого, безусого, мчащегося на лыжах. Под взмахи палок хлопают по снегу лыжи… хорошо скользят, скорость приличная… Стой, куда мчишься?.. Ага, в чемпионы норовишь, юный честолюбец?.. Не получится из тебя чемпион. Время мощным потоком несет через войну — в тебя впиваются рваные стальные осколки, и вообще не жилец ты, Колчанов Виктор, укроешься снегом, как одеялом, под Мерекюлей, — а вот поди ж ты, живой…

Опять как будто в дальней дали пропели трубы.

Колчанов раскрыл глаза и увидел: в боковой стене академии почти все окна освещены. Вот и славно. Так и раньше бывало, когда ты, придя из университета, ожидал тут Валю. В шубке, в пушистой шапочке, Валька прибегала из академии оживленная, под впечатлением очередного древнегреческого события. «Ах, представь, Данаиды бежали из Египта в Аргос, чтобы уйти от брака с двоюродными братьями…» Ну, не хотели замуж за двоюродных… даже и за троюродного брата… ну, что поделаешь, значит, не судьба…

Снег, снег. А сквозь его длинные белые плети — улыбающееся лицо Валентины. Да слышу я, слышу, Валечка. «Я бы хотела, чтоб ты вернулся» — так ты сказала. Конечно, слышу. Но — знаешь ведь, если поезд сильно опаздывает, то упущенное время не наверстаешь… скорость движения не та… да и само время… куда оно стекает?..

Снег почти залепил Колчанова. Сбросить бы, отряхнуться… но нет сил… хорошо сидеть в белом снегу…

Вот только сердце вдруг… О-о, какая боль! Валя!..

Около десяти часов Влад подъехал на Будапештскую к дому Колчанова. Нина вышла из машины. Поднялась в лифте на четвертый этаж, позвонила у двери. Ключи от отцовской квартиры у нее, конечно, были, но она не любила их искать в сумке. Еще и еще позвонила. Отец не шел открывать. Нина начала суетливо, как все женщины, рыться в своей сумке. Найдя ключи, отворила дверь и вошла. В темной передней Герасим встретил ее громким мяуканьем.

— Некогда, некогда, Гераська! — Нина зажгла свет и позвала: — Папа, ты готов?

Молчание неприятно поразило ее. Она ринулась в комнату. Постель тут была убрана с тахты в постельный ящик — никогда отец не изменял военно-морскому порядку в квартире, не терпел неубранной постели, немытой посуды. На ящике в изголовье тахты, рядом с настольной лампой, лежали синий том Лухманова «Жизнь моряка» и книжка журнала «Знамя».

— Папа! — крикнула Нина.

Ни в кухне, ни в ванной, ни в туалете отца не было.

Нина вбежала в маленькую комнату. Здесь горел торшер над круглым столиком, над деревянным черным креслом, в котором любил прежде сиживать дед.

Где же отец? Может, вышел в магазин?

Тревожно колотилось сердце.

На столике в круглом свете торшера лежала одинокая игральная карта. Нина взяла ее, посмотрела. То был валет треф.

Не убежишь! (нем.).

Ау! Который час? — Без четверти двенадцать! (нем.).

Стой! Кто идет? (нем.).

Я не еврей. Я азербайджанец. Из Баку (нем.).

Но ты же еврей (нем.).

Прочь! (нем.).

Не увиливать, еврейская свинья! (нем.).

Заткнись! (нем.).

Эй, успокойся (нем.).

Пошел, пошел! (нем.).

Почему вы меня бьете? (нем.).

Мне не нравится твой нос (нем.).

Враки! Ты еврей! (нем.).