Иэн Бэнкс - Умм, или Исида среди Неспасенных

Подобным же образом Сальвадор на первых порах верил в существование дьявола («рыжего беса», как он его иногда называл) и ада – средоточия вечного мрака, где за стеклянными стенами тлеют души мучеников, разбросанные угольками по мириадам черных этажей и терзаемые вдоль и поперек острыми кольями этой застывшей темницы.

Прошло немало времени, прежде чем он научился отличать это пугающее, горячечное видение от ясного и спокойного проявления совершенства, которое являл ему истинный Глас Божий, а вслед за тем пришло понимание, что те ощущения находились внутри него самого. Это были его видения, а не Господни; они проистекали из свойственных каждому человеку страхов, опасений и чувства вины, которые религия, в том числе и христианская, использует и преувеличивает, чтобы управлять людьми. Мой дед стал новым голосом, который принес весть о надежде и радости, а вместе с нею – новый взгляд на мир и на Бога, но ему все еще приходилось говорить на языке, усвоенном с Детства и понятном для других: этот язык, запечатлевший вековечные предрассудки и суеверия, рассказывал свои собственные повести, тогда как Сальвадор прибегнул к нему, чтобы создать новую повесть, доселе неслыханную.

Несомненно, идея существования дьявола занимает важное место во многих культурах, но наш Основатель, думаю, справедливо подчеркивает свободу нашей веры от дьявольского начала. У нас нет необходимости запугивать детей и выгораживать взрослых; наша вера современна, она зародилась после кровопролитной мировой войны, в середине века, исполненного страданий, когда само человечество проявило себя как верховное зло. Если верно, что от бесов исходят страх и утешение (страх – это понятно, а утешение представляет собой уход от ответственности за свои поступки), то верно и обратное: убежденность, что бесов не существует, может внушить и утешение, и страх.

Конечно, это с неизбежностью означает, что мы несем большую ответственность за собственные жизни, чем позволено другими религиями, и тут нужно вспомнить еще одно заблуждение, которое с годами развенчал мой дед, – ересь ханжества.

Ересь ханжества была следствием первоначального учения моего деда о том, что ограничивать плотскую близость между людьми одного поколения недопустимо, в отличие от плотской близости между представителями разных поколений. Позже Сальвадор внес поправку, которая гласила, что любовь двух людей недопустима только в том случае, если их разделяет целое поколение. Опять-таки, здесь, с моей точки зрения, нетрудно увидеть, как вдохновленный Богом, но все же смертный пророк изо всех сил пытается расслышать Глас Божий сквозь помехи лицемерного и морально ущербного общества, чьи запреты отдавались эхом у него в ушах. Пусть циники исходят желчью: их больше всего раздражает, что его учение позволяет воплощать недосягаемые для них мечты и желания; как мне кажется, дед, в меру своих возможностей, просто пытается изложить истину, и если эта истина наставляет его, как нашего наставника, на путь лучшей, более полнокровной личной жизни, то мы все должны только радоваться – и за него, и за себя.

Загробная жизнь существует, и в этом вопросе наше вероучение тоже не стояло на месте. На первом этапе оно придерживалось достаточно традиционных, подсказанных христианством воззрений на рай и ад. Но по мере того, как мой дед учился все точнее улавливать послания свыше, концепция загробной жизни, в виде всеобъемлющей Божественности, обогащалась и усложнялась. Наверное, не будет преувеличением сказать, что наше земное существование – это всего лишь пред-жизнь, краткая увертюра к грандиозной опере, которая ждет впереди, робкое соло по сравнению с великолепным многоголосьем хора. В этом смысле многие религии приближаются к истине, но, по-моему, совершенно очевидно, что ласкентарианство, вобравшее в себя зерна почти всех верований, решительно идет впереди.

Авиаперелет Лондон-Эдинбург, первый в моей жизни, не оставил приятных воспоминаний. Во-первых, мне нездоровилось, а неизбежные в полете толчки и перепады давления как нарочно усиливали мое недомогание, даже без учета вчерашнего злоупотребления алкоголем. Во-вторых, на борту самолета существует определенный регламент и этикет, но я, кажется, умудрилась нарушить все правила поведения.

Бабушка Иоланда умирала со смеху, видя мои промашки; молодой человек в деловом костюме, сидевший рядом со мной, не разделял ее веселья. Моя первая оплошность состояла в том, что я – как бдительная и заботливая попутчица – настоятельно рекомендовала соседу ознакомиться с инструкциями по безопасности, которые упомянула стюардесса; он посмотрел на меня как на ненормальную. Последняя оплошность – во всяком случае, собственно на борту – возникла из-за желания порисоваться (как же часто от этого бывают неприятности!).