Валентина Гоби - Детская комната

– Ich glaube, sie fahren nach Ravensbrück.

Она думает, что машины едут в Равенсбрюк.

Двадцать четвертое апреля: талая вода, скопившаяся вокруг фермы, находит освобождение в ручье, по краям которого взбивается сверкающая пена. Женщины опускают руки в ледяную воду, навстречу им встает солнце, и под их пальцами брызги превращаются в золотые капельки. Пробиваются первые маргаритки. Этим утром фрау Мюллер поставила на стол хлеб, мед и молоко. Четыре женщины уставились на тарелки, на горшочек с медом, на куски хлеба и молоко с дрожащей пенкой.

– Essen Sie, – приказала фрау Мюллер. – Ешьте! Вы в этом нуждаетесь.

Они едят, медовая сладость вызывает излишнее слюноотделение. Вкус молока сладкий, жирный, даже чересчур…

Когда женщины съели хлеб и выпили молока, фрау Мюллер встает:

– Sie durfen weggehen [114].

Как уходить?

– Sie sind frei [115].

– Frei? И куда идти?

– Das weiss ich nicht, этого я не знаю. Домой. К своим семьям. Русские приближаются, и вы мне здесь не нужны.

Мила молча сидит на лавке, уставившись на дрожащее молоко в кастрюле, на муху, которая села на край горшочка с медом. Уходить? Сейчас? Как это? Быть свободной? Свободной от чего? Когда ты открываешь дверцу клетки, где сидит синица, неужели она сразу расправляет крылья? Куда она летит, очутившись на свободе? От открытого пространства до сих пор голова идет кругом.

– Verstehen Sie? [116]

– Да, фрау Мюллер.

– Ja, фрау Мюллер.

– Ja.

Шуршит солома, свиньи хотят есть и роются рылами в пустых корытах. На улице мычат коровы, они вышли есть настоящую траву, идут по настоящей грязи, отмахиваются от настоящих мух рыжими хвостами, как плетью.

Фрау Мюллер протягивает Миле небольшой холщовый мешок. Внутри – круглый хлеб.

– Viel Glück [117].

Катрин встает первой, по привычке освобождает свою миску и собирается ее помыть в тазу.

– Nein, – говорит фрау Мюллер, останавливая ее руку. – Gehen Sie jetzt [118].

Тогда они встают и уходят. Мила думает: нужно ли сказать «прощайте», нужно ли говорить «спасибо»? Она бормочет: «Danke» [119]. Нужно ли обернуться, помахать рукой? Смотрит ли фрау Мюллер им вслед? Видит ли в окне, как они молчаливо и растерянно идут, и все из-за этого слова – frei, свободны? Они так об этом мечтали, а что теперь с этим делать? Они входят в комнату, берут детей, заворачивают их в одеяла. Они выходят и идут к воротам. Никто из них не произнес ни слова, они шокированы. Они оборачиваются. Фрау Мюллер задернула шторы, никто с ними не прощается. Они выходят за ворота, как много недель назад сделала Вера, и останавливаются на краю дороги. Женщины уставились на черные поля: вспаханная и засеянная земля курится на солнце. Направо или налево? Куда идти?

– Налево!

Мила оборачивается. Это Пьер и еще четверо военнопленных в полосатых костюмах и с узелками: Томас, Би Джей, Вивиан, Альбатрос.

– Дамы, направление – Фюрстенберг. Разве вас раньше было не пятеро?

– Да, было пятеро. Вера ушла.

И они начинают напевать «Марсельезу» с таким акцентом, что режет слух, дети своей родины, они засевают черные неподвижные поля, и уже скоро трава пробьется сквозь черную почву. Они поворачивают налево, мужчины идут впереди, женщины – позади, неся своих детей. В какой-то момент Мила срывает гроздь сирени, подносит ее к носу. Она не понимает, счастлива ли. Она идет рядом с военнопленными, всматривается в горизонт и думает о том, что нужно обязательно запомнить эту дату: двадцать четвертое апреля, первая сирень.

Один километр, два, три, и дорога становится людной. Русские солдаты на грузовиках оттесняют на покрытую травой обочину растерянных людей с заторможенными рефлексами. Группы мужчин и женщин, заключенные, в полосатой или помеченной крестом одежде, изнуренные, у всех силуэты как лезвие ножа. Целые семьи, немецкие или польские – кто ведает, – жертвы и палачи вперемешку, с разными судьбами и разного возраста, но у каждого есть причина, чтобы бежать. Мила идет. У нее горят сбитые ноги. Но она идет, и все остальное не важно. Нужно идти вперед.

Нужно дойти до Карлсбада, говорят французские военнопленные, встреченные по дороге. Это место встречи запада и востока, американцев и русских. Так хочется отправиться с ними в Эгер, который находится в двадцати пяти километрах отсюда, правда, нет ни карты, ни компаса, только солнце. Но американцы пропускают только военнопленных; женщины, на которых нет лагерной одежды (на их рукавах лишь нашиты треугольники), не вызывают у солдат, едва достигших половой зрелости, сочувствия. Они с презрением смотрят на женщин и завернутых в одеяла младенцев: а что, если это шлюхи? добровольные работницы? а может, даже коммунистки? Мила протягивает Сашу-Джеймса и шепчет солдату, который ни слова не понимает: «Посмотри, посмотри на моего увядшего ребенка, посмотри на его лицо, пропусти нас», – умоляет она. Солдат, похоже, взволнован: эта женщина представляет такую трагическую картину. Мила смотрит на него, впившись в зрачки: «Разрешите нам вернуться домой». Солдат хлопает себя по затылку. «Fuck! [120]» Он рассматривает руку, на которой видно ярко-красное пятно, явно след укуса какого-то насекомого. Он трясет головой, швыряет женщинам сигареты и маленькую коробку с сухим молоком: «Sorry, I can’t let you, I can’t» [121].