Юрий Трифонов - Студенты

Валя вдруг закрыла лицо одной рукой, как это делают дети, собираясь плакать. Другая рука, сжимавшая карандаш, дрогнула, и графит, прорвав бумагу, сломался. Она зарыдала беззвучно, поднимая плечи и все ниже опуская голову.

— Валюша, успокойся! Тише! — говорил Вадим, растерянно гладя ее жесткие, густые волосы. — Успокойся, ну!

— Мне стыдно все это вспоминать… — шептала она, всхлипывая и тряся головой. — Как гадко, глупо!.. Он сказал: «Теперь мне нечего делать в этом доме». И ушел оскорбленный… и очень довольный, наверно… Понимаешь, его оскорбили! Ушел писать свою пьесу, свои «капустники», выступать на собраниях, острить… рассуждать…

Она замолчала на минуту, подавляя рыдания, потом резко подняла голову.

— Не думай, что я плачу из-за несчастной любви. Слышишь? — сказала она твердым голосом. — Ничего нет, только презрение. Я не Катюша Маслова и не Роберта Олден. И я не та, и время другое, и жизнь у нас совсем другая. Да что говорить!

— Ясно, — сказал Вадим.

Валя вытерла платком глаза.

— Теперь… самое главное, — сказала она, с трудом улыбнувшись. — Зачем я тебя позвала? Ты, может быть, удивляешься…

— Да нет, говори.

— Хорошо. Мне одно непонятно, Вадим. Вот этот человек — он персональный стипендиат, он всюду и везде, он активист, он собирается вступать в партию. Его посылают в Ленинград…

— Зачем в Ленинград?

— Он говорил, что его пошлют на студенческую научную конференцию в Ленинград. Он написал повесть, и там, может быть, не все талантливо, но все правильно. Все как надо. И вот… в личной жизни он такой. Ведь он самый пошлый, ничтожный эгоист в личной жизни. Он же счастлив теперь, я уверена, оттого что со мной все обошлось «благополучно». И вдвойне счастлив оттого, что я уезжаю в Харьков. Бог с ним… Я уезжаю не из-за него. Я не хочу сводить с ним никаких счетов — пойми меня правильно, Вадим! Он уже не противен мне, а просто безразличен. Ушел из моей жизни и никогда не вернется. Но я комсомолка, Вадим, и ты комсомолец; и вот я спрашиваю тебя: он действительно заслужил все эти знаки отличия, почетную стипендию? Может быть, это совместимо или так нужно… Я не знаю…

Вадим смотрел на нее исподлобья.

— Если он хочет вступить в партию, это еще не значит, что его примут, — сказал он. — И в Ленинград он не поедет.

— А прежние его успехи?

— Какие успехи?

— Его реферат, персональная стипендия…

— Какие успехи? — повторил Вадим, точно не слыша ее. — Не бывает людей с двойным лицом. В конце концов всегда оказывается одно. А настоящее… которое трудней разглядеть… Это верно, верно…

— Что верно? — спросила Валя. — Я не поняла…

— Думаю, Валя. О нем думаю… Он очень хитрый человек, оказывается. То есть я уже знаю об этом с некоторых пор. Понимаешь, то, что ты рассказала мне, это — как бы сказать? — это еще не криминал. Как говорится, поди докажи! Но доказывать ничего не надо. Все ясно. Теперь он ясен мне до конца.

Валя встала, молча надела пальто.

— У нас был деловой разговор — да, Вадим?

— Вполне деловой.

— Ну вот. И не думай, что я уезжаю из-за этой истории. Я давно хотела работать в харьковском институте. У меня очень интересная тема диссертации.

И Валя заговорила о своей работе и рассказывала о ней все время, пока они шли через двор и по переулку. Вадим молча слушал, идя рядом с ней и держа ее под руку. Он думал о Палавине. И думал о себе. На улице они простились.

Протянув ему руку, Валя спросила:

— Как ты думаешь, я правильно сделала, что рассказала тебе? — Она неуверенно вдруг рассмеялась. — Или… может быть, ты перестал уважать меня?

— Я стал уважать тебя больше.

— Это правда?

— Правда.

Валя порывисто шагнула к нему и, как маленькая девочка, уткнулась лицом ему в грудь. Вадим обнял ее за плечи.

— У меня был брат. Высокий, очень сильный… — прошептала Валя. — Он погиб в финскую…

Помолчав, она спросила:

— Дима… Можно я буду писать тебе?

— Конечно, Валя. Я тебе тоже напишу.

Вадим приехал в клуб за десять минут до начала. Малый клубный зал был заполнен почти целиком — вечер был необычный для института, и слушателей набралось много. Были приглашены с других курсов, пришли и заводские комсомольцы; они терпеливо сидели на стульях, вполголоса переговаривались и почтительно поглядывали на эстраду. Студенты по-хозяйски бродили по залу, коридорам, некоторые подходили к Палавину, сидевшему за столом на эстраде рядом со Спартаком, и что-то говорили ему со смехом, заглядывали в рукопись…