Вениамин Колыхалов - Горислава

В согре сорочье и воронье, слетаясь на какую-нибудь падаль, поднимали гвалт. Раздраженный Крисанф не переносил птичьей свары. Хватал со стены дробовик, торопливо всовывал патрон. Выйдя за ворота, бабахал в падальщиков. Катился над кочками ворох дыма, в ушах долго не смолкал гром. Пусть знают в деревне: кладовщик вооружен, ежели что — пальнет по любому врагу.

Глас огнеликого отца слышался отовсюду, торопил предпринимать спасительные меры. Снаружи избы из пазов свешивался пучками мох. Хозяин лопаточкой вколотил его меж бревен, до пятого венца замазал углубления густой глиной. Он придирчиво искал уязвимые для огня места. Покрыл старой жестью тес на завалинках. Содрал с поленьев в дровянике торчащую бересту. Загородил двумя рядами жердей стожок на личной поскотине. Главные устрашители огня — вода и песок были всегда наготове. Под желобом стояла многоведерная, никогда не пустующая бочка. Дождевую воду расходовали на стирку и тут же наполняли колодезной. Лопаты, багры, лестница находились в полном боевом порядке, как при надежной пожарной части.

Неподалеку от избы со стороны подпола пришлось выкопать ров для сбора дождевых и грунтовых вод. Канаву полюбила лягушня. В дни весенних свадеб оттуда доносился шлепоток, слышалось стонливое покрякиванье. Избу по-прежнему терзала сырость. Из подпола сочились стойкие гнилостные запахи.

Все противнее, тягостнее становилось для Игольчикова колхозные дела. Запуганный мужиками кладовщик перестал обвешивать. Председателю не переправлялись излишки овса, муки, шерсти, отрубей. Заглянув в склад, отчитывал ключника:

— Скурвился ты у меня. Себе хапаешь. Доиграешься.

— Обманывать народ больше не намерен. Шабаш!

— Нет, сукин сын, коли рыло у тебя в пуху, я тебя и в перья всего ткну. Прилипнешь, не отскребешься.

В солнечный мартовский день черный хрипливый репродуктор на клубной стене выдавил из себя страшные слова: умер Сталин. Дектяревка, измученная налогами, пустыми трудоднями, бедностью, заголосила, запричитала, зашепталась. Для деревенцев непогрешимый вождь примелькался с портретов, с газетных полос, со страниц школьных учебников. Многие всерьез верили: с кончиной Сталина вскоре наступит и конец света.

Председатель вызвал Матрену в контору, вежливо подал табурет.

— Ты, Матренушка, пусти на траурном митинге крупную слезу, повопи по Иосифу Виссарионовичу. Роднее отца был для народа. Я тебе за честный плач три трудодня наброшу.

Толпился возле клуба честной народ. Многие с горя были навеселе, успели крепко ошарашить винца за большого покойника. Мальчишки, не постигшие глубину общей боли, играли в снежки, дергали за хвосты и уши снующих в толпе собак. Мужики из колхозных активистов торопливо ходили средь народа, награждали пацанву подзатыльниками, вырывали из губ куряк махорочные цигарки, захмелевшим показывали кулаки.

Из клуба, как икону, вынесли портрет под стеклом. По рамке шла траурная матерчатая лента: ее отстригли от черного изношенного платья жены смолокура Гришаева, наверно, уже сгинувшего в одном из тюремных лагерей.

Многие сорвали с голов шапчонки, приспустили до плеч платки. Матрена тупо уперлась глазами в знакомый лик и стала призывать сердце к слезной скорби. Но странное дело — вопленица не смогла перемочь душу, извлечь из ее недр даже стон. Бабоньки степенно всхлипывали, крестились, хватались за сердце, сухоглазая свинарка Матрена отрешенно перевела взгляд на серую бревенчатую стену клуба, уставилась на желтеющий смолистый сучок. Председатель ожидал взвойный клич плакальщицы. Толпа разом подключится к нему одной общей жалостливой нотой. Инструктор райкома — устроитель митинга — смурно смотрел на примолкшую толпу. Явное недоумение блуждало по его красному, одутловатому лицу. Председатель притворно кашлял, хмыкал, пожирал глазами фигуру оконфузившей его свинарки. С языка чуть не сорвались слова: «Матрена, зачинай!».

Нет, не вскипала слезами душа измызганной трудом женщины. Сердце отказывалось страдать по упокойному вождю. Она вновь безучастно посмотрела на портрет. Никогда не виденный вживе усатый дядя замер в рамке… Замер где-то теперь в гробу, не пробуждая тревоги сердца, не сжимая спазмой горло, не вызывая самобегущие слезы.

Спецпереселенцы держались плотной кучкой, тихо переговаривались, мечтая о благих переменах в жизни и судьбе.

Напористые лучи солнца плясали на председательском скуластом лице. Он задрал голову к солнцу, точно собирался прочесть на нем важные, данные к моменту слова. Проникнув в ноздри, лучи щекотали мясистый, угреватый нос. Свербеж сделался невыносимым. Подкатывался предательский неуместный чих. Желая его предотвратить, зажав в горсть приплюснутый выступ, председатель слегка приглушил непотребные звуки. Вышло даже что-то похожее на зарождение подступившего рыдания. Раздалось всхлипывание, глубокий стон. Конфуз незаметно переходил в стадию открытого выражения горя.