Вениамин Колыхалов - Горислава

Когда-то Мавра-отшельница была неплохой проводницей, да произошла отсечка памяти: тропы путать стала.

Любила она выводить сборщиц грибов и ягод к деревенским полям, но не раз заводила в топи, буреломники, в такую невиданную ранее берендеевщину, от вида которой некоторые нервные бабоньки страшно взревывали и падали ниц. Не помогали Мавре узелки на память, завязанные на платках, молитвы от лешачьей путаницы троп и дорог. Мужики искали блудих по тайге, палили из ружей холостыми патронами. Эхо выстрелов, пугливо пометавшись между обомшелых стволов, рассыпалось над таежными завалами, гнилыми пнями-выворотнями, улетало в бездонность небес. Нередко деревенские потеряхи уходили в лесную глубь на расстояние многих ружейных выстрелов. Даже бывалые охотники не могли их отыскать. Призывали на помощь Гориславу. Какое волшебство вселялось в бабушку в день поиска? Каким нюхом обладала она, двигаясь в направлении заблудившихся женщин? Выходила на них — голодных, изъеденных гнусом, оборванных. Ее начинали душить в объятьях, целовать. Визжали, прыгали, рыдали от радости. Незадачливая проводница Мавра виновато стояла в стороне — строгая, насупленная, застыженная укорными взглядами подруг.

Уходя вглубь леса, Горислава пускала протяжное а-а-а-у-у-у. С последними отголосками своего эха чутко ловила другое встречное эхо, угадывая место его возникновения. Искала, шла по бестропью, пересекала старые лесовозные дороги: они не заманивали своей открытостью.

Переждав агонию бабьего восторга, Горислава доставала из кузова пышные лепешки, яйца, сваренные вкрутую, зеленый лук, две-три бутылки молока. Женщины, набившие до зубной боли оскомину от ягоды, медленно жевали лепешки, хрумстели перышками лука. Бабушка гладила по голове Мавру-отшельницу, поясняла, где проводница дала маху, скруглила путь. Староверка всплакивала и жевала хлеб.

Провидица таежно-болотных путей, выводя сборщиц, спрямляла участки. Шла и читала по запутанным следам карту недавних мытарств усталых ягодниц. Много напетляли они. Топтались на небольшом лесном пятачке, шли и шли наугад в надежде увидеть вскоре знакомые крыши деревни. Но впереди смыкались угрюмые замшелые стволы, топорщились пугающие пни-выворотни. Темнота размывала очертания деревьев. Кусты оборачивались медведями, ветки — рысями. К ночи усиливался гнет страха. Со всех сторон наваливалась бесконечная орда таежного гнуса.

Какое особое прорицание ума имела Горислава, прямехонько выходя на заблудившихся ягодниц? Или неутомимые в ходьбе ноги сами вели туда безбоязненную таежницу? Идет, травку по пути срезает. Стеблевым молочком чистотела ранку себе прижгет. Пожует подорожник от боли десен и зубов.

Наблюдая за бабушкой в Авдотьевке и в лесу, я нашел резкую разницу в выражении ее лица. Сейчас оно было нежнее, взгляд углубленнее, созерцательнее. Думалось: с Гориславой вот-вот заговорят доверительно деревья и травы, зашепчут кусты волчьей ягоды, багульник расскажет о своей стойкой таежной жизни, широкие папоротники замашут, как веерами, остудят ее разгоряченное лицо. Мы с Нюшей пришли в лес, к Гориславе лес, вроде, подошел сам, подвел грибы, лекарственные растения, кустики поспевающей костяники. Глядишь — перед бабушкой неожиданно появляется целое сходбище красношляпных подосиновиков, лезут к ногам скользкоголовые маслята. В двух шагах от нее стоит столбиком на пеньке бурундук, смотрит бесстрашно на таежницу.

У Нюши полнехонько ведро, режет грибы в снятый с головы платок, приохивает, радуется обилию лесного богатства. Полдневное солнце словно расплавляет помаленьку хвойные купола, и они окропляют землю целебным ароматом. От теплых стволов сосен исходит запах свежеиспеченного хлеба.

Садимся на поваленную лесину возле лопотливого ручейка, аппетитно жуем жареных карасей, пирожки с картошкой. Вода в ручье — вкуснее не бывает. Профильтрованная сквозь торфяники и мхи, таящая бруснично-смородиновый дух, она придает бодрость получше любого тонизирующего напитка.

Нюша дожевала пирожок, запила холодной водицей и сказала подруге:

— Эх, Славушка — добрая головушка, отыскала бы ты такую траву, чтобы старика моего излечить. Ведь где-то растет она на земле. В других, может, странах.

— Болесть у Саввы давношняя, с военного времени. От нее и психлечебница отступилась, осилить не может. А травка, поди, есть, как не быть. Попил бы отварчику, и он снял тихую одурь. Да где ее сыщешь? Земля-родиха все для человека и зверя запасла, да не сказывает, где что припрятано. У меня травник толстенький был, еще при Петре-государе Великом напечатанный. В войну за сапоги кирзовые обменять пришлось. Приступился с просьбой капитан пароходный: продай да продай. Сапоги чуток стоптанные были, и дырка на голенище имелась. Помнится, в травнике том старинном говорилось о растении, которое тихое одурение лечит.