Вениамин Колыхалов - Горислава

Авдотьевку знал давно. Радовался крепким избам с тесовыми и шиферными крышами. Личного скота набиралось два больших стада. Озноб охватывает в июльскую теплынь при виде сегодняшнего деревенского разора. Припомнил: жила возле школы Мавра-отшельница. На платочке узелки завязывала. Так и ходила с узелками: забывала, на какое дело его завязывала.

Подхожу к школе-развалине. Последний звонок отзвенел здесь двенадцать лет назад. Избенка Мавры живая. Поленниц дров не видно, зато всякого топливного хлама во дворе — гора. Бабка натаскала себе из гибнущей деревушки оконных рам, жердей, тесин, ящиков, палок, кольев. Приволокла даже толстый воротный столб. Возле дарового топлива стоят козлы. К ним прислонена лучковая пила. Взваливаю на козлы воротный столб, беру пилу. С детских лет не держал лучок. Потрогал пальцами зубчики полотна — тупые.

Пилю, вернее, рву дряблую древесную плоть. Из-под полотна летят не опилки — гнилые крошки. Подбежала грязная, куцехвостая собачка, обнюхала носок полуботинка. Чихнула и залилась визгливым лаем.

На низком крылечке показалась Мавра. Волосы растрепаны. Кофта скособочилась. Платье мятое, калоши в навозе. Бабка сделала пальцы окуляром бинокля, навела на меня.

— Не узнаешь, Мавра?

— Не-а.

Назвался.

— А-а-а… Бороды в тот раз не было?

— Не было.

— Ну вот. Так бы признала. Борода тебе личит. На нашу родню староверскую похож.

— Вот помочь тебе немного хочу.

— Подмоги. Все об нас забыли. Один боженька попечительствует. — Бабка перекрестилась прогонным староверческим крестом. Когда два пальца летели в стороны, они коснулись самых концов худых плеч.

— Дров почему сын не наготовил? Ведь у тебя сын есть?

— Есть, да не про материну честь. — Мавра что-то забормотала, стала считать по пальцам. — Четвертый год сынка шти тюремные хлебат.

— Как же ты в холода с такими дровами?

— Зима подскажет, что делать. К Нюше на кроватный постой уйду. Чего две избы зря топить? У них просторно. Мне местечко отведено в теплом углу. Сюда прибегу, со скотиной управлюсь и к ним. Втроем в подкидного дурачка весельше играть. Горислава с солдатом своим нагрянет. Шибко весело… Брось лучок. Сама перепилю. У меня кровь с остановками ходит, так я шевелюсь, разгон ей даю… У Нюши старик ополоумленный. Говорит: должен же я чем-нибудь заняться на том свете. Струмент готовит, натачивает. Забываю свой лучок отнести ему. Плохо ведь тянет?

— Скверно.

— Вот и оставь. Сама управлюсь. Привышная. Дровенки расклюю топором… Не знаешь, кто поговорку придумал: богатый человек с оружием, бедный со слезами?

— Не знаю.

— Вот и я не ведаю. Правая половинка поговорки про меня. Много победничала. Много слез из души выкатила. Всю мою жизнь рассказать — больша-а-а-ая Библия будет. Я испужена медведем была. В Васюгане тонула. Змеи кусали. Под эту субботу запомирала. Вышла под небо, шепчу: Богородица, не дай помереть. Я еще Святое Писание почитать хочу. Лечилась прутиками красными. Срезала, варила. Отвар помог… Тятя родненький мне говорил: «Поживи по людям, попытай судьбу. Потом другим скажи — каково солнышко греет и человек зло сеет». Жила по людям. Где с ребятенками повожусь, где попряду, где полы вымою… Этим кормилась. И скажу я тебе: путальница в жизни великая. На путь истинный архангел Михаил наставлять должен. Но и он не всегда подсоба. Бесей много. Сатана возгордился. Все от многобожия идет. Грамоте я через муку училась. Хотелось своими глазами Святое Писание прочесть, книги старопечатные. В людях качаю зыбку, соплики малышу утираю, сама букварик зубрю. Смотрю, какими крендельками буквы лежат. До десяти номеров считать научилась. Тятенька терпелив был. Смолчит, дурой меня не обзовет, пальцем не тронет.

В деревне меня нарекли монашкой, отшельницей. Но я от людей не откольница. Молюсь за них, помогаю. Раньше брюха у больных правила. Ячмени, бородавки сводила. Если ячмень на левый глаз сядет — перевязываю ниткой пальцы правой руки: средний и безымянный. Ячменю не грех фигу показать. Поднеси ее близко, пошепчи: новосел, не на ту землю сел. Кому соринка в глаз попадет — пущу под веко семя льняное. Любую соринку выгонит. Иной всю жизнь проживет и не знает, что кол в землю надо с водой забивать. Дури-ком лезет. Строители в деревне коровник строили и всухую забивали. Школы большие закончили, а такую премудрость не знают.

Не откольница я. Постуюсь. Молюсь двуперстно. Книги древние до дыр зачитала. Пужливая только: боюсь бесей, не растерзали бы. На мне грехи есть: не всегда постовалась, ребеночка с глухим парнем нажила. По нашему обету строго спрашивается: неженатые не женитесь, женатые разженитесь. Всю жизнь каюсь, согрешение замаливаю. Молодой была, глупенькой. Пойду в лес — за птичками, за бабочками подсматриваю. Они друг на дружку прыгают, топчатся, любятся. Стыдно, но смотрю. Помолюсь и снова смотрю… и так нутро распаляет — моченьки нет. Почешу под подолом и в деревню. О ту пору глухой, молоденький конюх стал приставать. Его мне бес поднес. Барахтались с ним на сене. Добарахтались. Убедил меня, что с застойной плотью с ума сходят… ну и ввел в согрешение. У трехперстников-щепотников книги иные. Они учат: для детоплодия брак дается. Во брак с глухим вера моя не пущала. А по своему ребеночку сердце ныло. Не выстругаешь же его из осинки. Живого хотелось. Жизненное свое берет. Плоть молитвами не усыпишь.