Рената Литвинова - Обладать и принадлежать

– Мои еловые ветки пригодились больше всего. Ими накрыли могилу, и так неожиданно хорошо получилось, что даже мать его спасибо еще раз сказала. Она мне говорит: «Молодец, что пришла». Я обхватила ее и говорю, что он мне зятем был! Но он, конечно, нагрешил, испортил многим жизнь, иначе бы был жив. Я, Аля, его даже поцеловать не могла, такой он худой, словно и не Миша это! Я только поглядела на него на прощание и не запомнила даже.

Аля встала и вышла, не дослушав. Мать ее есть уже не хотела, она спрятала миску в холодильник, выключила свет и села на кухне в темноте, подперев лицо руками.

Потом она пошла к себе и включила телевизор, легла в свою кроватку на высоких железных ножках, которые поблескивали в полутьме, и быстро задремала от усталости.

Аля услышала музыку из комнаты матери, решила переодеться. Открыла створку шкафа, погляделась в зеркало. Лицо ее состояло из одних теней. Она провела пальцем по тени правого глаза.

Она легла спать, заведя часы. Под впечатлением рассказа матери ей снилось «худое, обтянутое, не Мишино лицо» с открытыми глазами. Вот голова с затылка. Потом голова повернулась – у нее было Алино лицо. Оказавшись на месте Миши, она не моргала, не дергала головой, а только покорно поглядывала…

Алин голос, очень взволнованный, сочетаясь с изображением сцен, которые она рассказывает:

«Мы с ним познакомились на работе. Мне кто-то сказал, что пришел работать новый врач. Я сидела спиной к окну, писала истории болезней, и от этого сообщения даже отвлеклась и перестала записывать. Вдруг стукнула дверь, я вздрогнула и посмотрела. Я посмотрела на него, он полузашел, поставив одну ногу в наш кабинет, а другой оставаясь в коридоре. Я посмотрела на него и тут же увидела и себя со стороны: как я сижу, ровно выпрямившись, у меня была высокая пышная прическа, и волосы были связаны сзади во что-то такое… Я посмотрела на него, и мне сразу захотелось, чтобы он запомнил мой взгляд и меня, поэтому я посмотрела на него, наверно, черт знает как странно! Не надо мне было так, но ведь все по глупости, а потом я быстро наклонила голову и стала что-то писать, писать и не видеть строк, а видеть, как он стоял в дверях, и какое у него было лицо, и как он отреагировал. А он что-то спросил у врача и ушел.

А потом мы случайно встретились в городе и уже больше не расставались.

Я переехала к нему. В одной комнате жила его мать, в другой – его некрасивый, но добрый брат, а в третьей, средней – поселились мы.

Была зима. Страшный мороз. Он рано утром встал, пошел на работу. Я посмотрела, на батарее лежали толстые стельки из его уже давно старых ботинок. Я их еще вчера положила сушиться. Я испугалась, что он схватит воспаление легких, положила эти стельки в свою сумку, понесла их ему на работу.

Стою в коридоре и не знаю, как отдать. А он смеется, такой худой, глаза серые, блестят, в белой рубашке и в белом халате нараспашку, и тут я ему сую стельки и, как это у меня голос сел, свищу ему шепотом: „Стельки, твои стельки…" Он так рассмеялся.

Когда я жила с ним, я была очень худая. Я вот стою худая у окна, наблюдая за тем, как он собирается на работу. Я уже сама давно собрана, держу в руках пальто; вот он ходит по комнате, сонный, собирает свои носки по полу. Я тяжело вздыхаю и говорю: „Опаздываем", говорю занудным нехорошим тоном. Я подмечаю, что он ходит все время вокруг кровати и так и норовит упасть в нее и никуда не идти. Я ему – помеха. Меня это очень удивляет. Я прохожу перед самыми его глазами, чтобы помешать ему лечь.

Он морщится. Я говорю ему: „Я отношусь к тебе как к ребенку, ну, по-другому никак не получается. Почему ты такой…"

Я стараюсь себя чем-то отвлечь, открываю одну за другой книжки, которые свалены на трюмо. В одной из них я тогда и нашла свои неоконченные и неотправленные письма к Мише. Все эти отрывочки я писала на нескольких листах бумаги, и они были даже не разорваны между собой. Они лежали свернутые сразу под обложкой книги. Я стала читать их про себя, а потом решила, почему бы не прочесть их ему, ведь они написаны ему. Я стала читать, сама поражаясь их наивности. „Что же за человек мог писать их? Дурочка разве что…" Я спросила:

– Хочешь, я прочту тебе письма к тебе, когда я уезжала?

Он задумался, и по его лицу я поняла, что, конечно, сейчас не время. Я тут же их свернула и поспешила сказать:

– Хотя нет, не надо. Они такие дурацкие, прямо стыдно, пойду выкину.