Петр Дедов - Светозары

…Утром в школе, когда собрали нас, чтобы проинструктировать перед отъездом в райцентр, я все слонялся по темным углам, не знал, куда спрятать ноги в новых штиблетах. Мне казалось, что не только учителя, но и все ученики так и пялятся на мою злосчастную обувку…

В райцентре я не пошел к своим землякам Мельниковым, у которых жил давно, когда учился здесь в шестом классе. Я поселился у старухи Киршиной, которая жила одна в насыпной избенке о двух крохотных комнатках. Старуха была полная, одышливая, с отечными ногами, а на одутловатом желтом лице ее светились под длинными ресницами удивительно молодые и красивые глаза. Голубые, с синим сквознячком. И по этим глазам только можно было догадываться, какая она в молодости была красавица.

Хозяйка казалась замкнутой, верила в бога и по субботам ходила молиться в какой-то тайный сектантский дом. В свободное от занятий время, вернее, — в короткие передышки, я делал почти всю работу по хозяйству: таскал из колонки воду, подметал во дворе, ходил в магазин, поправлял скособоченный дощатый забор, даже иногда мыл полы. За труды мои хозяйка отказалась от квартплаты и частенько подкидывала мне жменьку ржаных сухарей — видать, многолетних и потому таких твердокаменных, что перед едой их надо было сутки размачивать в воде. Но все равно я был благодарен старухе, — сухари стали весомой добавкой к моему скудному пайку.

Однажды в магазине повстречал Виктора Мельникова. Мы узнали друг друга. Он рассказал, что с женой Клавкой давно разошелся, что живет один и все собирается уехать в деревню, чтобы делать самую главную, самую нужную на свете работу: пахать землю и сеять хлеб. Мне вспомнились наши давние с ним споры-разговоры, я пригляделся к его нездоровому, опухшему лицу часто пьющего человека, почуял приторно-сладкий запах винного перегара и не поверил Виктору. Нет, в деревню в те годы никто из города не возвращался…

Большую часть суток я проводил за учебниками. Учил днем, учил ночью при желтом свете тусклой электрической лампочки. От напряжения немела спина и больно ломило затылок. Однако первые два предмета вслед за отличницей Марусей Чаусовой сдал я на пятерки. Приехавшая с нами наша завуч Агриппина Андреевна Шабалдина была приятно удивлена: дома я никогда не отличался особым прилежанием и рвением к учебе.

Агриппина Андреевна даже намекнула мне, что если я буду готовиться к экзаменам такими же темпами, то нас с Марусей Чаусовой (в этом месте своей речи завуч посмотрела на меня так, словно хотела показать, что она догадывается о причине моего столь неожиданного усердия), — то вместе с Марусей Чаусовой нас можно будет «вытянуть» на медали.

Но ничего не получилось. Видно, от постоянного недоедания и от непривычного умственного напряжения у меня стала сильно кружиться голова, а потом пошла носом кровь. Я съехал на четверки и последний, самый любимый свой предмет — историю сдал на тройку…

А Маруся Чаусова получила серебряную медаль.

— Э-э, вьюнош, не спеши! Обогодь малость. Не спеши пляши, а подлаживай. Охолонь. Сядь и посиди. Спешка нужна где? Она нужна только при ловле блох, верно ты говоришь…

— Я ничего не говорю.

— Ну, если не сказал, то про себя подумал. А это все равно, что вслух сказал. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.

— Я не пьяный.

— Так а кто же тебя в пьянстве обвиняет? Рановато еще, вьюнош, в рюмку заглядывать! Сперва научись зарабатывать ее, копейку, а потом уж пропивать… Прально я горю?..

Он так и произносит: «прально» — вместо «правильно», «горю» — вместо «говорю». Слова из него сыплются, как горох из лопнувшего мешка. Мне даже кажется, что они, подпрыгивая, как горошины, бубняще стукотят по полу. Он тараторит, в спешке проглатывая окончания слов, отдельные слоги и суффиксы… Мне становится как-то неуютно от этого хлынувшего на меня напористого потока слов. А он все говорит и говорит, и слова-горошины уже стучат об мою голову, и она начинает кружиться…

«Он» — это новый наш бригадир Юрий Георгиевич Мудровицкий, приехавший, кажется, из областного центра вместо ушедшего снова в кузницу дяди Якова Гайдабуры. Ходили слухи, что Мудровицкий по национальности не то поляк, не то грек, не то еврей и что в сельском хозяйстве он не смыслит ни бельмеса. Еще поговаривали, что он где-то на чем-то крупно погорел, отсидел срок, и вот теперь пихнули его в нашу дыру, чтобы он окончательно искупил тут свою вину. Постепенно колхозники перестали удивляться подобным шуткам: в те годы кого только не «бросали» на подъем сельского хозяйства.