Сухбат Афлатуни - Глиняные буквы, плывущие яблоки

Старик закашлялся. Ветер подхватывал его кашель и швырял, как грецкие орехи, на подсыхающую землю.

Пока длился кашель, Ариф — да, именно так звали нового учителя — смотрел на остатки уходившей толпы. Потом на Футболиста с агрономовским племянником; они гоняли неподалеку что-то ржавое и громкое. Вот Золото смуглой птицей спрыгнул со своей ветки и влился к ним в игру вратарем…

Потом снова посмотрел на Старого Учителя, который уже растратил свой кашель, хотя губы кривились. И сказал:

— А мне показалось, Учитель, что они — святые…

— А? — переспросил старик, с трудом возвращаясь от кашля. — Кто святые? Они — святые? Почему?

Последний вопрос он буквально выкрикнул; футболисты остановились, щурясь.

Ариф молчал.

Старик рассмеялся. Звук его смеха как две капли воды походил на кашель:

— Ты, оказывается, Ариф-жон, шутник большой, юмор любишь! Святые… Подожди, нанюхаешься их святости! Полный нос у тебя их святости будет. Ха-кха… Э, голова! Чему сейчас в столице учат… Позор! А я ему еще подарки бегаю-приношу, сову от сердца оторвал… Чтобы назад ее мне принес… слышишь? через неделю, раньше тебя видеть не захочу. Пусть тебе твои «святые» каких-нибудь воробьев дарят…

Смех окончательно стал кашлем; казалось, старик сейчас начнет разваливаться на сухие куски.

— Шухрат… Азиз…

Футболисты бросились к старику; он оперся на одного из них, а по второму на ходу принялся фехтовать палкой:

— Повторяй… повторяй за мной… Славная осень! Здоровый, ядрёный… воздух усталые! силы бодрит! Лед неокрепший… кхе-кхе… лежит!

— Бодрит! ай, лежит! Ай, не надо! Ай, силы усталые! А-а… — выкрикивал агрономовский племянник, увертываясь от палки.

— Правда, учитель, Азизка смешно кричит? — к Арифу подошел Золото. Он уже почти не боялся нового человека и даже хотел его потрогать.

— Что? — спросил Ариф.

— Азизка агрономовский, смешной у него крик, он некоторые буквы говорить не умеет, язык вверх ногами растет. Раньше вообще еле-еле говорил, даже его отец его не понимал. А потом его учителю отнесли, Азизку, теперь он и кричать, как человек, научился, и разговаривать немного… Спасибо учителю, он из всего села человека сделал.

— Около леса… как в мягкой постели… — стонал вдали Азизка. — Ой, не бейте, опять два дня сидеть не получится… выспаться можно, покой и просто-о-ор… А-а…

— И учитель — святой, — тихо сказал Ариф.

Посмотрел на Золото:

— Расскажи, как пройти к Председателю.

— Товарищ учитель, не стоит беспокоиться! — прозвучал мужской хор.

Ариф обернулся.

Рядом с забором стояли мы.

Образованные люди этой местности, сливки сельского общества. Три мужские фигуры, одна из которых принадлежала мне.

— Мы вас проводим, — сказал Муса. — А по дороге будем наслаждаться образованной беседой. Я вам расскажу разные факты о своих детях.

— У него нет детей, — пояснил я.

Мы засмеялись.

Учитель проявил себя молчаливым человеком. Хотя, конечно, мужчине и не идет языком в разные стороны размахивать.

Но беседы, которая накормила бы наш мозг новыми идеями, не получилось. Вместо нее какая-то тишина получилась, потому что говорили все время мы, а учитель только соглашался и свою точку зрения скрывал.

Выяснилось, кстати, что он не слышал о детях, полученных с помощью науки. Он, кажется, и насчет производства обычных детей не очень-то подготовлен.

Ему двадцать четыре года.

Муса завял немного, и остаток пути рассматривал глину под ногами, в которой уже не было никаких остатков дождя. Скоро глина вернется в свое родное сухое состояние и станет пылью.

Мой краткий доклад о призраках яблоневых деревьев, не буду хвастаться, все-таки учителя больше заинтересовал. Я и пару фактиков привел. Что, возможно, это не деревья, а просто такие лучи. Или энергия. Потому что энергия в последнее время большое значение получила. И что если изобрести такой термометр, который можно будет в эти призраки быстро вставить, когда они со своими ветвями придут, то наука — обогатится. Можно будет попросить Нобелевскую премию, на нее провести в село воду, а около сельсовета посадить человеческие розы.

С этим даже Иван Никитич выразил согласие: нобелевская селу бы не повредила. А то, куда не плюнь — никакого прогресса и кучки мусора. Хотя, если даже и пришлют эту премию, то Председатель сразу ее к себе в карман положит и скажет, что она у него там всю жизнь валялась.

Не любит Иван Никитич Председателя; тот к нему тоже без всякой нежности относится.