Сухбат Афлатуни - Глиняные буквы, плывущие яблоки

У изголовья кровати были выставлены бутылка водки «Столичная» и портрет Лермонтова с приделанной к нему пластмассовой розой; тут же стояла гитара.

День рождения поэта.

В былые годы старик поминал душу гения вдохновенным стаканом водки и гитарной импровизацией — играть на гитаре он не умел. Теперь все это стояло рядом, тщательно вытертое, веселое.

Приходу Арифа старик не удивился и попросил его поиграть на гитаре. Учитель отказывался, поскольку тоже не владел этим инструментом; когда, повинуясь воле умирающего, взял гитару, оказалось, что на ней нет струн.

«Это все крысы», — сказал старик, забыв, что струны исчезли после того, как гитара была пару раз использована вместо знаменитой палки.

Без струн играть было очень неудобно — пальцы скреблись по дереву.

Потом Учитель поставил инвалидную гитару на пол и, покраснев, спросил про Ойнису. Старик нахмурился и отвернулся к стене. Потом вдруг сказал, что не простит, что эта женщина — предатель в юбке.

— Женщина должна быть другом, а не ездить в разные Эмираты на заработки. Я что, для этого ее в школе, как дурак, учил, дополнительные диктанты ей задавал? Вот ей там лицо ее прекрасное порезали… из зависти, такая красавица, такая звездочка была, сахар! Никогда ее не прощу.

Учитель еще о чем-то говорил со стариком — Азизку отправили на полчаса отдыхать; Учитель пообещал, что сам будет топать и шипеть, если придет крыса. О чем говорили два учителя, Азизка не знал, потому что так устал бороться с невидимыми тварями, что не стал подслушивать, а уснул.

В конце новый учитель дал Старому какое-то лекарство. Тот его пить отказался, а потребовал себе водки за здоровье Лермонтова, которого он как бы созерцал стоящим пред своим смертным одром.

После ухода Учителя старику стало совсем плохо, он начал стонать и грызть одеяло. «Читай!» — кричал он Азизке; тот бледнел и читал:

— Тютьки небесные, ветьные стрянники!

— А-а! А-а! — стонал старик.

— Тютьки небесные, ветьные стрянники! — пытался перекричать Азизка.

— А-а! Умираю! Михаил Юрьевич! Николай Гаврилович! А-а… — звал старик своих незримых архангелов.

— Тютьки небесные, — плакал Азизка, видя, как учитель кусает ртом мертвый воздух. За окном беззвучно шумел закат.

— Воду! Все жертвуем воду на Банный день! Жертвовать никому не лень! — кричал карлик-водовоз, объезжая село. На водовозе была маска в виде птичьей головы и остроконечная шапка.

Рядом шагал Участковый, помахивая плеткой.

С тех пор, как иссяк в Бане горячий источник, каждый должен был жертвовать на Банный день половину запасов своей воды. Тех, кто жадничал, следовало десять раз воспитывать плетью. В последние годы эту почетную обязанность брал на себя Участковый.

Вода собиралась плохо. Люди жадничали.

— Мы этой водой даже Зал Луны не наполним, — жаловался карлик. — Вот раньше, помню, воды было — утонуть. Хоть на подводной лодке в нее ныряй!

Участковый молча махал плетью.

— Воду! Завтра Банный день! В день великой чистоты — с неба падают цветы!

Участковый заходил в дома, заглядывал в колодцы, проверял баки, угрожал, проводил разъяснительные беседы. Пару раз даже высечь пришлось… Жадные хозяева подставляли свои немытые спины, но воду на традицию предков не отдавали.

Из некоторых дворов выходили какие-то слабые, высохшие люди; их сухие щеки шевелились на ветру, как ветошь. Плач поднимался и плыл невидимым дымом.

— Воду! Солнце уходит из дома Весов, дом закрывает на засов! Кто не успел, того Скорпион съел. Все жертвуем воду на Банный день! Завтра Банный день!

Последним был двор Учителя.

Тот, издали услышав завывания водовоза и скрип подводы, стоял с готовым ведром.

Участковый, играя плетью, сощурился на ведро, потом на Учителя.

— Это — все, — сказал Учитель.

— Нет, Ариф-жон, это — не все, — ухмыльнулся Участковый. — Тебя Председатель видеть желает. Скоро в Бане будет, готовность проверять. Пойдешь с нами.

— Вот раньше воды было, — говорил водовоз, повернувшись к Учителю, — не знали, куда девать. Откроют кран и расходуют. Не для полива, а просто так — теки, водичка. И смотрят, как она любопытно по земле ползает и ветвится. И как песок ее без надобности проглатывает. На такое отношение — не только вода, любой обидится.

Мимо, покачиваясь, проплывало село. Ворота Ивана Никитича с пустым почтовым ящиком. Для чего ему был нужен этот ящик, если последние десять лет в него, кроме пыли и снега, ничего больше не падало?