Сухбат Афлатуни - Год Барана. Макамы

Нет, работа была. Купил двушку, для матери и сестер; сам снимал студию возле Белорусского: вся клиентура в центре. Экзистенциальные проблемы заглушал футболом, по четвергам розовел в сауне. Наметилась машина; он знал, что это будет Мерс. Иногда отправлялся осматривать достопримечательности. Музей Ленина, Кремль, Дворец съездов, Выставку достижений народного хозяйства ва бошка ажойиб жойлар. Вдыхал горьковатый ветер метро, грибной воздух Подмосковья. Ташкент не то чтобы отпустил его, но слегка ослабил свои смуглые пальцы на его горле…

И тут грянул август. Да, тот самый. Он стоял перед банком, в руках была бутылка, и почему-то пустая. Потом он помнил, что ехал в метро, еще одна бутылка каталась по вагону. Сбережения исчезли. Долги, которые он делал и о которых почти забыл, стали, наоборот, осязаемы, как телефонная трубка, когда он разговаривал с наезжавшими кредиторами. Клиентура рассеялась. Звонил им. Долгие гудки. Или голос секретарши. Или автоответчик. Нет. Уехал. Не будет. Абсурдное: «Что-нибудь передать?»

«Передайте, что подыхаю…» — говорил в серое, варикозное осеннее небо, стоя на балкончике своей студии. Уже не своей. Три дня, чтобы освободить — платить нечем. Да и зачем теперь студия? Завтра шмотки к матери. Она уже героически ждет его и обещает соорудить свой фирменный «Юрагим».

И тогда он встретил Куча.

В районе Полянки. Рассекая лужи, подрулила машина с посольскими номерами. Вышел квадратный человек и замахал ему.

Москвич настороженно подошел, показалось — кредитор…

И уткнулся лбом в выбритый подбородок друга.

Потом сидели в японском ресторане, глотали морских гадов. Москвич намекал на плов, Куч обещал плов завтра, а сегодня… «Знаешь, старик, я тут подсел на японскую кухню…» Японская кухня оказалось слишком японской. От сакэ тело стало теплым и резиновым. Осьминог все не разжевывался, и Москвич сонно озирал окрестности в поисках салфетки, чтобы незаметно сплюнуть. Куч клацал палочками и рассказывал о себе. О себе нынешнем: холеном, с чуть ослабленным желтым галстуком. С часами, поблескивавшими в японском сумраке ресторана.

Москвич, освободив, наконец, рот от осьминога, спросил про Афган.

Куч подцепил креветку, искупал ее в соевом соусе.

«Я там на дикобраза научился охотиться».

«Ты его ел?»

«Я там все ел…».

Куч рассказывал о Даде, помощником которого теперь работал. Москвич слушал. Когда Москвич уезжал, Дада был понижен, хотя ходили слухи, что это он сам себя понизил, из тактических соображений.

«Да, тактик… Сильно сдал, но еще себя покажет». — Кивал Куч, примериваясь к очередной креветке.

Вышли на улицу, в ночь. В дождь, в лужи. От креветок изжога.

Москвич попробовал прощаться.

«Ты что? — остановился Куч. — Едем ко мне!..» Водитель распахнул дверцу. Изжога.

«Кстати, он спрашивал однажды о тебе…» — сказал Куч, когда они ползли в заторе по Тверской.

«Кто?»

Губы Куча, пахнущие соей и морепродуктами, приблизились:

«Дада».

Москвич остался у него. Квартира была огромной, Куч зажег свечи и достал водку.

Водка так и осталась неоткрытой…

«Вот это да… — Куч поднял брюки и заправил сзади рубашку. — Как будто заново родился!»

Москвич сидел на полу и ковырял ворс ковра. Куч присел на корточки:

«Ты гений… Серьезно. Даже нет, больше. Ты — профессионал. Люблю иметь дело с профессионалами… У нас там сейчас одни дилетанты».

Москвич посмотрел на нераспечатанную бутылку на столе. Теплая уже, наверное.

«Куч… А помнишь, мы тогда говорили о Достоевском?..»

«Да, конечно…».

Лицо его на секунду изменилось. Что-то от прежнего Куча, растиравшего слезы о шершавые маты в спортзале.

Исчез в ванной, загремел водой.

Москвич подошел к столу, потрогал бутылку. Нет, еще холодная. Только пить расхотелось. Икки дўст, Саид ва Ваня, кучада учрашиб колишди.

Мокрый Куч, замотанный в полотенце как римлянин.

Натряс себе водки, бросил лед. Подмигнул:

«Я вот что придумал… Только не говори сразу „нет“, ладок?..»

Через две недели Москвич уже тыкал пластиковой вилкой в курицу на высоте десять тысяч метров. В иллюминаторе дымились облака.

Куч все устроил. Узбекский паспорт, который Москвич хранил уже как реликвию, был приведен в порядок. Трудоустройство референтом в Ташкенте состоялось; объективка с фотографией в галстуке полетела диппочтой. Со студии съехал, вещи закинул к матери; мать кормила его салатом из крабовых палочек вместо «Юрагима» и кривила губы: «А жить там где собираешься?» — «У Куча на Анхоре квартира пустует…»