Сухбат Афлатуни - Поклонение волхвов. Книга 1

— Поскорее бы уж весна! — восклицал Пукирев.

Прихода весны он ждал не из одних поэтических соображений. Весною возобновлялось почтовое сношение; надеялся, что письма и инструкции развеют накопившийся туман.

Остальные известные лица вели себя по-зимнему, то есть никак не вели, а только грелись. Маринелли зевал и мучил гитару. Павлушка после обмера волос был заперт с остальными нарушителями.

— Пойми, Nicolas, у него болезнь, болезнь тяжелая и может, даже заразная. И вся твоя филантропия только продлевает его мучение. Он же болен, пойми ты!

— Болен? Чем? — нападал Николенька.

— Чем? Всем! Какая разница, чем. Кстати, он был на Кавказе. Ты слышал, что он рассказывает про Кавказ?

— Кавказ… О чем ты?

Маринелли отложил гитару.

— Был у меня один знакомый поручик. Егоров. Редкая каналья. Так вот, побывал он один раз на Кавказе. Ничего, вернулся оттуда, женился даже. И приданое за девицей, говорят, отхватил приличное. И тут этот Егоров вдруг желтеет, сохнет; врачи — каждый врет свое; короче, едет на Кавказские воды. Там тут же воскресает, жена только руками всплескивает, а он на ее всплески и не смотрит уже, — скок — к молоденьким, пьет нарзан и на дуэлях дерется. В общем, выздоровел. Возвращается в свои Гнилые Липки — и все, снова желтый, снова жена супчиком поит, снова врачи. Через год, чуть ли не на одре, лезет в долги — и снова на Кавказ. И снова — как в молоко бросился, ей-богу — здоров, ест за четверых, волочится за семерых. И так ежегодно — каково! Жену уже с собой не брал, а под конец вообще оттуда, с Кавказа, возвращаться не стал. «А что?» — говорит. Что, говорит, мне в Россию ехать — докторов собою кормить? Завел там компанию с одним грузинским князьком, отъел себе от целебного водопиения вот такую ряху. Тут из России ему сообщают: пока ты там на Кавказе то да сё, супруга твоя в Гнилых Липках тоже Кавказ себе устроила. Он возьми и раскисни от этого. Я, говорит, ее любил, а она мне — вот какое фуэте! И — в Россию. Пистолет по дороге купил, чтобы не с пустыми руками приехать. Только, когда до Липок своих доехал, не то что к выстрелу, просто поколотить жену по-нашему — и то неспособен. В общем, сошел с ума. Вот и говори, что Кавказ здесь не замешан…

— Ну я пойду, — сказал Николенька, поднимаясь.

— Проэкты чертить?

— Нет, к Павлу.

— Я тебя предупредил.

— А… ты в смысле этой истории? Ну так кто только на Кавказе не служил!

— Кавказ? — переспросил Маринелли, словно это Николенька первым употребил это резкое, похожее на лезвие, слово. — Там, брат, настоящая война, с настоящей кровью. Там убивают, Nicolas. Говорят, там убивают даже детей… Брехня, наверно. Хотя — кого считать детьми? Семь лет — это еще ребенок, правильно? Восемь, десять, тринадцать… Тринадцать лет — еще ребенок или нет? Четырнадцать… В четырнадцать — уже точно не ребенок. Можно убивать. А можно и в тринадцать, если хорошо развился. Говорят, у них на горном воздухе это быстро. В десять лет — уже усики, такие пушистые, смешные… Ты бы мог убить такого… ребенка? Ну да, да… Да не мотай ты так головой, верю, что не мог! А я бы смог. Понимаешь? Если бы только государь приказал.

Последняя фраза резанула, как дилетантский аккорд. Алексис сам это почувствовал и мотнул головой, отмахиваясь.

— Впрочем, государь ни при чем. Я бы убил просто так. С усиками. Хоть какая-то пища для мысли, какая-то струя. Я-то думал, здесь тоже война, смерть. Что он меня, как Урию, сюда шлет — на славную гибель! А послал меня — на смерть от пустоты. Здесь же невозможна война, Nicolas. Война не может происходить в пустоте, ей нужны хоть какие-то… декорации! Горы, леса. Но государь послал меня сюда. Знаешь, иногда иду в степь и жду, не проскачет ли кто из этих… Сказать? Я уже подстрелил двух. Один отстреливался. Я прострелил ему живот. Потом подошел к нему — он уже умирал, тихо так, хорошо… Знаешь, я подумал, что буду их убивать и смотреть на их смерть. До тех пор, пока не научусь умирать так же спокойно, как они. А что?..

Засмеялся, выставив на Николеньку идеальные зубы с чуть переразвитыми клыками.

Вечером того дня случилась, наконец, почта.

Город заволновался; заволновался Николенька.

И письмо упало — от Вареньки. Николенька целовал конверт.

У Вареньки изменился почерк. Сообщала о рождении сына. Мальчик здоров, а у нее, Вареньки, мигрень, она пользуется льдом. «Обстоятельства потребовали, чтобы я срочно покинула монастырь, где мне делали много добра, но и зла тоже — невольного зла». Снова о сыне, о синих его глазах. «О нем позаботятся». Она бежала оттуда — с тем самым трактирным человеком, Игнатом, ее спасителем, с которым у нее все только платонически, «как в наши времена уже и не может быть между мужчиною и женщиной». Бежали ночью. Или днем, утром, вечером; она расскажет ему все при встрече. При встрече? «Наш театрик вскорости доберется до вашей крепости». Она и Игнат прибились к «театрику». Сменили имена. В том театре как раз умерли двое — муж и жена. Вареньку и ее трактирного платоника взяли, его по реквизиторской части, а ее экстренно вводили в роли. Теперь театр движется по южным губерниям, пробуждая искусством заскучавшую за зиму публику. О ней заговорили, как о восходящей звезде. И снова — о сыне, теперь о Левушке, «нет ли каких от него сведений?»