Сухбат Афлатуни - Поклонение волхвов. Книга 2

Пролетка дернулась на ухабе, отец Кирилл очнулся.

Темно, не сразу узнал местность:

— А мы разве не в тюрьму?

— Нет, — ответил китель, белевший рядом. — В крепость.

Проехали мимо бараков, окна были открыты, в одном, освещенном, стоял голый по пояс мужчина, курил и смотрел на отца Кирилла. Лаяли ночные собаки, где-то отчаянно верещал сверчок.

Крепостные ворота возникли впереди, две зубчатые башни. Лучше бы в тюрьму… При солнечном свете ворота выглядели стилизацией и маскарадом; теперь от них было немного не по себе.

Зацокали копыта, пролетку остановил конный разъезд. «Пароль!.. Документы…» Полистали документы, заглянули в лицо отца Кирилла.

— К приговоренному, на исповедь.

«Приговоренному… — отдалось эхом в затылке. — В крепости, значит, приговоренный и будет казнь. Понятно…» Слово «понятно» прибавилось механически — ничего понятно не было. Отец Кирилл сжал саквояж.

На башнях виднелись быстрые силуэты солдат. Перед крепостью и внутри тоже шло движение, но сухая нагретая ночь гасила звуки.

Перед воротами, под фонарем, их снова остановили. Пароль, документы; отцу Кириллу хочется пить. Полукруглая арка, ворота, окованные железом. Все это скрипит, открывается, движется.

Запах политой пыли. Пара унылых кирпичных зданий, пара дуговых фонарей. Отец Кирилл ищет глазами приметы готовящейся казни. Где-то топают сапоги, даже патефон гнусавит, или показалось. Отец Кирилл просит попить.

— Вода — это можно, — отвечают ему после раздумья.

Они входят в здание, душное, с мутно-зелеными панелями. Проскрипели по лестнице на второй этаж. Здесь прохладнее, в открытую дверь видны иконы и собирающийся седой батюшка, отец Владимир из военного собора. Крепостная молельня, к запаху казармы примешиваются воск и вино. Поздоровались.

— Я своих уже всё, — сообщает отец Владимир, выходя. — А вам, видно, специальный случай.

Хочет сказать еще, но, глядя на военных, замолкает. Шаги его гаснут на лестнице. Отбивает двенадцать. Отец Кирилл облачается, берет крест, замечает, как дрожат пальцы, и приказывает себе успокоиться. Останавливается пред иконой Богородицы.

— Вот и вода… — Тот, с усами, держит изящную фарфоровую чашку.

Вода горькая, с металлическим запахом.

Спускаются, проходные дворы, коридоры, долго, словно нарочно петляют, чтобы не запомнил.

Наконец по решеткам понял, что у цели. По решеткам и ветру, который вдруг не к месту подул и угостил пригоршней пыли. Внутри снова спросили документы и разглядывали отца Кирилла. «Надо же», как бы говорили эти взгляды, но что означало это «надо же», отец Кирилл не знал. Проводили вниз, в подвал. Коридор-мешок; пригнуть голову, чтобы не чиркнуть ею по потолку. Несколько дверей, из одной слышалась громкая, похожая на декламацию молитва. «Неужели туда?» — подумал отец Кирилл.

Нет, другая открылась.

Вошли в небольшую комнатку, шибавшую, как и все здание, тяжелым запахом затравленного человека.

Посреди комнаты стояла черная кровать, на которой кто-то сидел.

Открывание двери не произвело на сидящего никакого впечатления. Так и сидел со склоненной головой.

— Только не слишком долго, — сказали за спиной отца Кирилла и закрыли дверь.

Тень на постели пошевелилась:

— Как я счастлив, батюшка, что вы согласились прийти. Не ожидали, а?

Отец Кирилл едва не выронил крест.

— Не ожидал, но чувствовал. — Отец Кирилл провел языком по пересохшему нёбу. — Не думал только, что решите принять святое крещение…

— Уже принял.

Отец Кирилл посмотрел на Кондратьича.

— Шестьдесят два года назад. Только вот не знаю точно, где. В монастыре города Лютинска или в самом Петербурге. Имею основание полагать, что в Лютинске.

Голос Кондратьича был другим. Говорил сжатыми фразами, какими говорят астматики. Иногда прерывал себя кашлем, глаза его краснели и по седой щеке ползла слеза.

— Рассказывайте… Кондратьич, или как вас правильнее…

— Не знаю. Не знаю, батюшка, как меня правильнее. Может, вам это удастся узнать, а? По документам был Иона Васильев Фиолетов, сын священника, рожденный в одна тысяча восемьсот пятидесятом году от Рождества Христова. Кроме года рождения и, может, имени, все остальное было не слишком удачным враньем… Хотя… какая разница? Йовад йом ивалэд бо вехалайла амар ора гавер! [45] «Погибни день, в который я родился, и ночь, в которую сказано „зачался человек!“» (Иов. 3, 3).

Детство я начал запоминать очень рано. Отца Василия. Знаете, есть такие батюшки — тихие, как молоко. Сколько я ему делал неприятностей, а он все глотал. Не был я его сыном, совсем не был. Но верил, дети всему верят. Матери, матушки его, я не застал. Умерла, еще когда был младенцем. У отца Василия не было даже портрета, только ее любимое платье. Помню, как хотелось всегда его надеть, отец Василий мне и это позволял. Но вначале помню: большой город и отец Василий держит меня за руку. Он крепко меня держал за руку, пока силы были. Боялся, что упаду и нос разобью. Голубятню помню, голубей отец Василий прикармливал. Их по лысинке пальцем погладит и меня — по вихрам, ты, говорит, тоже голубь, Иона — «голубь» значит. Еще я очень Бога любил и святых. Ложку не мог порядочно до рта донести, а уже свечки ставил, пальчик обжигал. А может, оттого верил сильно, что я много тогда болел. Полдетства под одеялом, и отец Василий рядом сидит.