Энтони Берджесс - Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса

Успех, выражающийся в известности — а такого успеха многим достаточно, — сегодня не то, чего достойно добиваться, поскольку его мгновенно дарит появление в телевизоре. Слава — ни то ни се. Меня еще ни разу не узнал портье в британском отеле и агент авиакомпании. Когда я называю такому свою фамилию, особенно в Америке, меня радушно спрашивают: «Это как Бёрджесс Мередит?» А в Англии: «Это как тот, что перебежал к русским?» [196] Гай Бёрджесс (1911–1963) — сотрудник британской контрразведки, работал на советскую разведку; в 1951 г., находясь под угрозой разоблачения, бежал в СССР. Слава может быть составляющей успеха, но многие из самых ус пешных предприятии в истории не приносили славы. Мильтон принимал славу как признание литературного мастерства, но имел он в виду славу своих книг (и то в ограниченном кругу людей ученых и со вкусом), а не свою лично. Великий Джеймс Мюррей [197] Джеймс Огастес Генри Мюррей (1837–1915) — британский лексикограф. , отец «Оксфордского английского словаря» отвергал славу с устрашающим достоинством.

Итак, успех, в несколько высокопарном смысле, как я трактую его здесь, означает заслуженную награду за создание чего-то, не принадлежащего миру повседневного существования. Успехом может пользоваться суфле — но не в том смысле, как сонет или симфония (и то и другое, сказал бы Оскар Уайльд, одинаково бесполезны). Мужчина или женщина, создавшие удачное произведение, можно считать, добились успеха. Вознаграждение, если оно финансовое, не только не относится к делу, но и ущербно. Деньги означают потребление, а потребление — помеха в работе. Уйма восторженных писем требует ответа, а это означает, что на писание книг остается меньше времени. Неудивительно, что успех вызывает депрессию.

Всякого художника, считающего, что он достиг успеха (к каковым я отношу и себя, но со многими оговорками), гложет червь сомнения — правильно ли он выбрал стезю. Может быть, подлинные достижения ждали его на другом поприще, том, что манило, но он им пренебрег. В молодости, когда я еще не решил, что моим ремеслом будет проза, я мечтал стать большим композитором. Трудился довольно прилежно — и не состоялся. Став известным писателем, я получил возможность вернуться к первой любви с некоторой надеждой, что меня будут исполнять. Но поздно уже возвращаться к былым мечтам о девяти симфониях и пяти операх (хотя следующей задачей представляю себе хорал и музыку на слова «Крушение ‘Германии’» [198] Поэма Джерарда Мэнли Хопкинса (1844–1889). ). Трудился я недостаточно усердно и недостаточно долго: если Полигимния [199] В греческой мифологии муза торжественных гимнов и пантомимы. (не помню, та ли это муза) и не повернулась ко мне спиной, то ухмыляется, а не улыбается моей музыке. Но в справочниках я хотел бы фигурировать как большой британский композитор, а не как критик, пописывающий романы, и не как романист, приложивший руку к созданию жестокого фильма или (что тоже случается) как писатель, достигший умеренного успеха благодаря большому количеству романов. Если что и открыл мне успех — то размеры моей неудачи.

1980

Я не имею в виду хороший характер или плохой. Я имею в виду психический склад, сочетание элементов, национальные предрасположенности — все это очень расплывчатые понятия. Невозможно дать краткую характеристику национальности, а тем более нации. Британцы были когда-то чем-то вроде национальности, но теперь они нация из многих национальностей — ирландцев, корнуэлльцев, англосаксов, ютов, нормандцев, жителей острова Мэн, вест-индских негров, тамилов, бенгальцев, сингалезов, сикхов и т. д. Нацисты сделали ошибку, попытавшись приравнять нацию к национальности. Отсюда истребление евреев — а многие из них были больше немцами, чем австриец Гитлер. Сила нации, как показывает пример Америки, в ее способности связать национальное многообразие в единое культурное целое. Под культурой мы понимаем не Ковент-Гарден и Вирджинию Вулф. Мы понимаем под ней то, что едим, как отвечаем на внешние воздействия, как ведем себя, в какие игры играем, — всю структуру общественного существования.

Я хотел бы определить британца как человека, чей дом — Британия, но, учитывая свою собственную ситуацию, понимаю, что это не годится. Я родился в Британии, у меня британский паспорт, но последние девятнадцать лет я живу не на родине. Я не обязан это объяснять или оправдывать. Многие британцы жили не в Британии. Некоторых отправляли отсюда морем на каторгу, другие эмигрировали в поисках заработка или спасаясь от религиозных преследований; третьим в те времена, когда у нас была империя, назначалось уезжать, чтобы править туземцами. У меня были личные причины, не обусловленные исторически. Мне легче оценивать моих соотечественников, находясь вдали от них. Я вижу их яснее, на время приехав домой, — именно благодаря тому, что не пребывал среди них ежедневно и круглый день. Живя гостем в других странах — особенно во Франции и Италии, — я могу сопоставить британцев с другими народами конкретнее и даже комичнее.