Хулио Кортасар - Желтый цветок (еще др. пер.)

Похоже на шутку, но это так: мы бессмертны. Я знаю это от противного, знаю, потому что знаком с единственным существующим на земле смертным. Свою историю он рассказал мне в бистро на улице Комброн и был так пьян, что вполне мог сказать правду, хоть хозяин и завсегдатаи этого заведения хохотали до слез. Должно быть, он заметил интерес на моем лице, потому что крепко в меня вцепился, и в конце концов мы отлично устроились за столиком в углу, где можно было спокойно пить и разговаривать. Он рассказал, что служил в муниципалитете, а теперь на пенсии, и что его жена уехала на некоторое время к родителям — один из возможных способов пояснить, что она его бросила. В его облике не было ничего старческого, ничего вульгарного, худое, иссохшее лицо, глаза как у чахоточного. Конечно, пил он, чтобы забыться, о чем и возвестил, покончив с пятым стаканом красного. Но от него не исходил тот специфически парижский запах, который, кажется, чувствуем только мы, иностранцы. И ногти у него были ухоженные, и никакой перхоти.

Он рассказал, что однажды в девяносто пятом автобусе увидел мальчика лет тринадцати и в тот же миг понял, что мальчик очень похож на него самого, во всяком случае похож на того мальчика, каким он себя помнил в этом возрасте. Постепенно он заметил, что мальчик похож на него во всем: лицо и руки, спадающая на лоб прядь, очень широко расставленные глаза, к тому же он такой же застенчивый и, смущаясь, так же делает вид, что погружен в чтение детского журнала, и так же отбрасывает назад волосы, и та же неисправимая скованность движений. Мальчик так походил на него, что он чуть было не расхохотался, но когда ребенок вышел на улице Ренн, он тоже вышел, предоставив приятелю возможность торчать на Монпарнасе, понапрасну его дожидаясь. Заговорив с мальчиком под предлогом как пройти на какую-то улицу, он, уже без удивленья, услышал свой собственный детский голосок. Мальчик как раз шел в сторону этой улицы, и, несколько смущаясь, они пошли вместе и прошли так несколько кварталов. Здесь-то на него и снизошло откровение. Ничего не было объяснено словами, но что-то позволяло ему обойтись без всяких объяснений, а когда он пытался — вот как сейчас — объяснить, все расплывалось и казалось нелепым.

Короче говоря, он исхитрился узнать, где мальчик живет, и с авторитетностью бывшего руководителя бойскаутов проник в эту крепость за семью замками — во французскую семью. Там он нашел пристойную бедность, преждевременно увядшую мать, отчима уже на пенсии и двух котов. А потом уже не составляло особого труда устроить так, чтобы брат посоветовал сыну, его племяннику, которому шел четырнадцатый год, познакомиться с Люком, и мальчики вскоре подружились. Сам он стал заходить к Люку каждую неделю, пил спитой кофе, которым угощала его мать Люка, и вел разговоры о войне, об оккупации и о Люке. То, что начиналось как откровение, приобретало упрощенно-четкие формы того, что люди склонны именовать предопределением. Для него даже стало возможным сформулировать это обычными словами: Люк его повторенье, смерти нет, все мы бессмертны.

— Все бессмертны, старик. Заметьте, доказать этого не мог никто, это выпало на мою долю, и где? В девяносто пятом. Небольшой сбой в механизме, сдвиг во времени, одновременное воплощение вместо последовательного. Люк должен был родиться после моей смерти, а он вместо этого… Не говоря уже о невероятной случайности — встрече в автобусе. Я вам, кажется, уже сказал, что доводы мне были ни к чему, я сразу же обрел полную уверенность. Так, и никак иначе. Но потом пришли сомненья — ведь в таких случаях человек либо обзывает себя психом, либо принимает успокоительное. Но тут же, наряду с сомненьями, разрушая их одно за другим, — доказательства, что ошибки нет, что нет причин для сомнений. Вот сейчас я вам скажу то, что больше всего смешит этих дурней, когда мне случается им об этом рассказывать. Люк не только был моим повтореньем, но он должен был стать таким, как я, как этот неудачник, что беседует с вами. Довольно было посмотреть, как он играет, как падает, всегда неудачно — то нога подвернется, то ключица сместится, как все его чувства читаются у него на лице, как он краснеет, едва его о чем-нибудь спросят. А мать — полная противоположность, ведь женщинам так нравится рассказывать самые невероятные вещи о детях, и она, хоть мальчик и рядом, и сгорает со стыда, рассказывала про первые зубы, про рисунки, когда ему было восемь, про болезни… Добрая женщина, конечно, ни о чем не подозревала, отчим играл со мной в шахматы, я был как бы членом семьи, даже давал им в долг деньги перебиться до конца месяца.