Мы так и сидели, обнявшись. А за окном, освещенные мертвенным лунным светом, высились величественные древние горы, безразличные ко всем нашим бессмысленным суетным невзгодам.
– Ты дерьмо! – объявила я Авалову.
Я влетела к нему в номер без стука. Он застегивал рубашку перед зеркалом, обернулся ко мне через плечо, вскинул брови, демонстрируя свой знаменитый нордический характер:
– О как!
– Мерзкое, лживое, эгоистичное дерьмо! Ты рассказываешь в своих фильмах о благородстве, верности, чести, поучаешь людей, как нужно правильно жить, а сам и понятия не имеешь, что это такое.
– Но ведь убедительно рассказываю, правдоподобно? – хмыкнул он. – Это самое главное. Режиссер не обязан обладать теми качествами, которыми наделяет своих героев.
– Режиссер – нет, а человек? – перебила я. – Для тебя люди – мусор, ты через любого перешагнешь и не поморщишься. Выжмешь из каждого все соки и выбросишь, как ненужный огрызок.
Он пожал плечами. Я смотрела в его желтые глаза, и в груди было тесно, как раньше. Только тогда я не могла дышать от любви, а сейчас – от ярости. Мне казалось, я не выдержу, ударю его по этим наглым, не знающим жалости глазам, по губам, которые могли быть такими горячими и настойчивыми, а теперь морщились в иронической усмешке.
– Ты родную мать продашь, если потребуется, – выдохнула я. – И ради чего? Ради этого твоего фильма? Это ведь ничто, голые иллюзии, говорящие головы в ящике.
– Значит, я в тебе ошибся, – спокойно констатировал он. – Мне казалось, ты-то понимаешь, что это не просто говорящие головы.
– Ничего я не понимаю и не хочу понимать, – отрезала я. – У меня другие приоритеты. Для меня живые люди всегда будут важнее придуманных.
– Не ты ли твердила, что нужно отрешиться от привязанностей, чтобы освободиться от горя и тоски? – напомнил он. – Для чего же ты тогда без конца ездишь на этот свой Тибет, если твои убеждения так расходятся с его философией?
– Да не была я здесь раньше, никогда не была! – выкрикнула я. – Я все это выдумала, все свои немыслимые приключения на Тибете. Мне просто хотелось быть рядом с тобой, а ты так ничего и не понял.
Понимая, что больше не могу сдерживаться, я вылетела из его номера. Мне хотелось бежать и не останавливаться, скрыться от него, вычеркнуть из жизни раз и навсегда. Чтобы никогда больше не ощущать этой его отравляющей притягательности, парализующего волю магнетизма. Этого проклятого дара обращать людей в своих рабов, безропотных, покорных. Он во всем был талантлив, и этот его дар ничуть не уступал остальным. Я же страстно хотела от него освободиться, излечиться от этой мучительной привязанности.
Крайний съемочный день наступил через полторы недели. Артур действительно вложил в проект недостающую сумму, и мы успели снять все что нужно. Павильонные сцены уже отсняты были раньше в Москве, на «Мосфильме». Володя пытался дозвониться в Москву, раздраженно кричал «алло» и тряс ни в чем не повинный мобильник, мысленно он находился уже там, дома. По-щенячьи свернувшийся у ног хозяина верный Акбар, наверное, тоже видел во сне свой родной двор и знакомую собачью площадку. Второй режиссер прохаживался поодаль, деловито оглядывая высокие кусты. Наверное, размышлял, не утащить ли парочку отростков к себе на подмосковную дачу, чтобы хвастать потом перед другими садоводами этакой экзотикой.
Авалов за плейбеком выглядел усталым и поникшим. Расстраивался, что осталось всего несколько часов, и вся эта игра в солдатиков, игра, в которой он был единственным царем и богом, вершителем судеб и приводящим приговор в исполнение, закончится. Что его волшебное слово утратит свою силу, и картонные фигурки, еще недавно двигавшиеся по его воле, обретут плоть и кровь и – о ужас! – собственные намерения и желания.
С момента нашего последнего объяснения мы с Аваловым больше не сказали друг другу ни слова. Я бы еще в тот же день улетела отсюда в Москву (тем более теперь, когда мои консультации по вопросам тибетских обычаев потеряли для режиссера свое значение), если бы только в этой глуши можно было поменять билет. К сожалению, с отъездом пришлось повременить до окончания съемок. И вот, наконец, этот день наступил. Завтра утром автобус должен забрать группу из гостиницы и повезти в Лхасу.
И уже через несколько дней мы вернемся в Москву. И я снова услышу ее бессонный несмолкающий грохот, присяду на скамейку у Патриарших, пробегу по Бронной к ждущему меня, затаившемуся в листве тополей старому дому, потяну на себя тяжелую дверь, в который раз удивлюсь выложенной плитками над проемом надписи «Подъездъ», вдохну родной затхлый запах лестницы. И все здешнее, все эти оранжевые рассветы, утонувшие в облаках горные вершины, странные умиротворенные лица, – все покажется только долгим причудливым сном. Там я найду в себе силы забыть обо всем, что случилось, похоронить в памяти, как миллион других нелепых и печальных историй и, может быть, когда-нибудь даже смастерю из этих впечатлений новый сценарий. Ведь в конце концов все проходит, не этому ли учат нас древние мудрецы? Вот и съемки оканчиваются, все остается позади. Король умер, да здравствует король.
На освещенной софитами площадке, между двух деревьев, усыпанных багряными листьями, Люся снова и снова с рыданием припадала к груди бравого Отто – Поливанова, прощаясь с ним навсегда. Ресницы ее вздрагивали и опускались, квадратная челюсть сурового эсэсовца трагически тяжелела.
Читать дальше