Олег Якубов - Кабак

— Ну ты, нерусский, не знаю, как звать тебя, налей-ка шефу чего покрепче с устатку, да для почина!

Про себя я саркастически хмыкнул на это двусмысленное «для почина». Интересно, что она имела в виду — почин денежный, или то, что отныне мне здесь пить надо будет ежедневно, в чем она, похоже, не сомневается. Через минуту они стояли возле меня все, вся моя (?) команда — четыре повара, три официантки, бармен, завхоз (он же разнорабочий), кассирша и даже посудомойщица — всего одиннадцать человек. Поскольку мой опыт руководителя ограничивался замечанием в адрес бывшей жены, типа — «возьми другую сумочку, эта к платью не подходит», то я растерялся. Чего они от меня ждали? Снова выручила Оксана.

— Игорь Аркадьевич, мы все поздравляем вас с открытием ресторана, — заявила она и без паузы гаркнула: — а теперь пошли вон отсюда, дайте человеку пожрать спокойно, — а потом, сменив гнев на милость, уже тише добавила: — да и нам после трудов праведных тоже не грех…

Чего им было «не грех», я уже догадывался, но апатия охватила меня, а горькое, тяжелое сомнение накрыло, как придавило: что я здесь делаю, куда лезу?..

С самого раннего детства я любил делать только то, что любил. Так проявились во мне первые качества лентяя. Но любимым занятиям я предавался без устали — ведь настоящая любовь не утомляет. Скорее наоборот. Влюбленный юноша превращается в некий «перпетуум мобиле». Он готов часами преследовать объект своего воздыхания, лишь бы только лишний раз попасться на глаза какому-нибудь курносому существу на спичечных ножках. При благосклонном отношении таскает за ней портфель, а если ему удается подраться с ревнивым соперником, то собственный расквашенный на любовном ристалище нос воспринимает как высшую награду.

Впрочем, в дошкольные годы у меня было всего две страсти. Научившись складывать буквы в слова, я в четырехлетнем возрасте немедленно взялся за «Остров сокровищ». Одолев этот «фолиант» за каких-нибудь пару месяцев, чрезвычайно возгордился собственным успехом и, хотя мало что понял, цитировал эту книгу беспрестанно, где надо и не надо, демонстрируя тем самым не живость ума, которого и в помине не было, а лишь попугайскую детскую память.

Второй страстью стало лицедейство, а если говорить попросту, то непреодолимое и невесть откуда взявшееся стремление беспрестанно кого-то передразнивать. А поскольку в тот несмышленый период жизни чувство самосохранения отсутствовало у меня напрочь, то передразнивал я соседей. Выходя во двор, охотно демонстрировал всем желающим, как тетя Нюра помешивает в тазу варенье и одновременно заправляет за глубокий вырез летнего ситцевого халата свою необъятную грудь, которая то и дело норовит оказаться в кипящей клубничной пене. Довольно умело изображал вихляющую походку Светки-студентки, но лучше всего, по общему признанию, удавался мне каркающий голос дяди Левы, который сопровождал сбегавшего на пруд внука: «Семик, паррразит, смотри мне, если утонешь, домой не возвррращайся!».

Если любовь к чтению особых нареканий моих родителей не вызывала — отец только следил, чтобы я не таскал из книжного шкафа Мопассана и Бальзака, то вторая моя страсть уже вскоре стала приносить весьма неприятные дивиденды в виде подзатыльников и беспрестанных жалоб соседей, а также неприятной клички, которая меня теперь повсюду сопровождала. «Опять эта обезьяна здесь шляется, подсматривает», — шипели мне вслед взрослые. А пацаны, встречая, просили: «Обезьяна, покажи, как Борька на скрипке играет», ну, или что-нибудь подобное.

Наконец настал тот сентябрьский день с опавшими желтыми листьями, когда мне всучили рыжий портфель с привязанными к нему двумя мешочками. В одном из них находился завтрак, в другом — чернильница-невыливайка. Именно эта чернильница преподнесла мне первый суровый урок, демонстрируя, что жизненные реалии ничего общего не имеют с общественной пропагандой, или, проще сказать, с рекламой: как только я перевернул эту невыливайку над новенькой тетрадкой, на белом линованном листке расплылась безобразная клякса, которую в конце урока училка украсила жирной красной «единицей». Честно говоря, этот самый «кол» мне чисто эстетически очень понравился, но отец моих художественных взглядов не разделял и, дабы вернуть неразумного сынка к правде жизни, потянулся к ремню.

Но все это произошло чуть позже. А в то нежаркое утро, я плелся за мамой, пытаясь выдернуть свою ладошку из ее руки, и горько размышлял о том, что впереди меня ждет что-то очень нехорошее. Не обладая особой фантазией, я стал неумело врать, что у меня болит спина и надо немедленно вернуться домой. Поскольку о ревматизме у семилетних мальчиков медицина и жизненная практика умалчивали, мама на мое нытье не обращала внимания. Так я был наказан за отсутствие должной сообразительности, что в дальнейшем послужило мне хорошим уроком и научило в сложных жизненных ситуациях врать более изощренно.