Елена Котова - Кащенко. Записки не сумасшедшего

Следаки размышляли, не захочу ли я закосить под психа. Я повторяла, что не давала им оснований считать, что я могу это сделать. Я повторяла это раз за разом. Почему же они все же решили, что могу? Я же не настолько сумасшедшая, чтобы я могла счесть это выходом из положения. Вот же в чем самое чудовищное!

С одной стороны, самый худший вариант – тюрьма. Не навечно, не больше двух-трех лет, а может, и год… А может, и условно. А может, – хотя вряд ли – оправдательный приговор. Суды у нас выносят 0,7 % оправдательных приговоров. Черт с ним, не отвлекаться. Допустим, худший вариант – тюрьма. Но я же там выживу, и это тоже когда-то кончится.

Следаки подозревают – прямо как бабушка со стальными зубами, – что я решу променять тюрьму на дурку. Вот это чума! Я, нормальный человек, ради того, чтобы избежать тюрьмы – пусть самой кошмарной, но все же ситуации, у которой будет конец, – предпочту, чтобы меня признали психом, то есть своими руками… Да! Своими собственными руками положу себя на койку и дам вкалывать себе аминазин, галоперидол? И это обречет меня на бесконечность! Я стану инвалидом, и этого уже никто не будет в силах изменить! И именно это, как полагают следаки, я предпочту? Пожизненное заточение в болезнь? Как и бабушка со стальными зубами, они полагают, что это лучше? Какие же у них представления о том, что такое жизнь, что может она дать? Они в своем уме или нет? Вот эта логика и есть самое чудовищное, что становится мне ясно за час до выхода из девятого отделения.

– Да, именно это, – шепчет мне окно. – Именно это. Интересное завихрение, не правда ли?

– Это логика наизнанку, это больное сознание…

– Твой Мэтью так и сказал: «средневековье»… На своем уровне он раньше тебя это понял. А что, разве плохая жизнь? По-моему, тебе тут понравилось.

– Угу… Тут неплохая жизнь, ты право, как всегда. В любом случае тут можно выжить, тут даже есть свои радости…

– Ну вот… они и решили, что эти радости – радостнее, чем тюрьма.

– При чем тут тюрьма, это самый жуткий, самый маловероятный вариант.

– Но сбрасывать его со счетов нельзя, правильно?

– Нельзя, но не смертный же приговор, не пожизненное. Выжить можно везде, и любой исход следствия – это менее чудовищно, чем заточение в психушку под капельницу. Пожизненно… Превратить себя в такое же существо, как Аля, как «разведчица»…

– А разве им так плохо? – окно точно решило напоследок довести меня до безумия своими провокациями.

– Им не так плохо, – отвечаю. – Вот и следаки считают, что это лучше тюрьмы. Тут еду дают домашнюю, сортир теплый, работать не заставляют.

– Вот видишь!

– Вот я и говорю: какое же у них представление о ценностях жизни, если они подумали, что человек может сознательно лишить себя всего, отключить мозг, превратиться в овощ, позволить, чтобы ему месяцы, а может, годы кололи аминазин и прочую дрянь… Я сама себя искалечу? Это чудовищная логика!

– Какая есть… Не бери в голову, не грузись. Посмотри лучше напоследок, как тут классно. Может, обратно вернешься, а?

Провокатор… Мое окно, конечно, провокатор. Это у него такая роль, оно выворачивается то наизнанку ко мне, то наизнанку к миру. То к отделению лицом, то наружу. Непросто было разглядеть все, что оно мне показывает.

Непросто было разглядеть поистине тонких и умных людей среди, на первый взгляд, безликого, темного и злобного медперсонала… Вспоминаю, как накануне обратилась к нашей лютой рыжеволосой медсестре Ларисе.

– Мы с вами, может, больше и не увидимся, если все по плану… Вы же до четверга не придете, – я протягиваю ей руку.

– Да, – она не изображает удивления, не спросила: «А что будет в четверг, а почему вас раньше выписывают?» Она пожимает мою руку и произносит: – Здоровья вам, и чтобы все у вас складывалось хорошо.

– Спасибо. Рада, что встретила вас. У вас редкий ум и невероятное чувство юмора.

– Это хорошо или плохо? – лукаво прищурясь, спрашивает Лариса.

Вот и комиссия позади. Мне приносят одежду, в которой я поступила сюда. То было глубокой зимой, а сейчас почти лето. Складываю зимние вещи в сумку, достаю из нее одежду, которую принес сын, он сидит под дверью. Узкие джинсы, туфли, тонкий топ и пиджак. Девчонки вокруг плачут.

Это сентиментальность, тюремный синдром, размазывание слез по щекам в замкнутом пространстве, до которого на какой-то период сузился мир каждой из нас.

– Девчонки! Не реветь. Нет причин…

– Ленка, без тебя трудно будет. Ты так нас поддерживала! Кто будет нам мозги вправлять, собирать нас, когда мы расклеиваемся… Мы так подзаряжались твоим оптимизмом. Мы так рады за тебя, что ты уходишь.