Елена Котова - Кащенко. Записки не сумасшедшего

Два звонка. Санитары сажают женщину в куртке, халате и ботах. Остановившийся взгляд полон страха, на глазах у новенькой слезы… Я представляю, что она видит стены, зыбкие, как волны кривых зеркал, и сквозь волнистые стены к ней тянутся руки призраков в саванах… Это белые халаты, нет, это саваны… впрочем… какая разница…. Кругом ночь. Когда ей вкатят укол, страх уйдет, останется тьма, смысл сменится бесконечностью, сулящей, однако, забвение.

Однако время обеда. Мой любимый гороховый суп, на второе полусырая курица в осклизлой коже и непроваренная псевдотушеная капуста. Вместо второго съедаю два огурца, квашеную капусту и пучок зеленого лука с хлебом. Возвращаюсь в палату. Не знаю, придет ли Чуня сегодня, но нет тоски, значит, придет завтра. Вообще, все не трагично, отнюдь, просто мерзкие три года и еще год, наверное, а может, даже чуть больше. Но это же не вся жизнь, правда?

Сегодня снова дежурит та самая медсестра, что шмонала наши тумбочки на предмет неучтенных яблок, что с наслаждением предлагала просто полежать, когда не спится. Та, которую зовут «эсэсовкой»: ее шмоны самые беспощадные, самые изощренные. Иногда она кажется неодушевленной, настолько не реагирует на слова. Но если присмотреться, она совершенно адекватная, с хорошим чувством юмора женщина. Да, зачерствела от долгого общения с человеческим материалом, существующим вне, за гранью. Но никакая она не «эсэсовка», разве что фигура крепкая у этой пышной блондинки с сердитым прищуром и с мужским разворотом плеч. Разве что чем-то она напоминает валькирию. Но зовут ее не Валькирия, а Лариса, и IQ у нее на порядок выше, чем у бабушки со стальными зубами. У той потребность произносить слова от скуки, а у Ларисы – потребность в общении, желательно качественном, которое она ценит. Потребность, подавленная рассудком из-за невозможности ее удовлетворить, привычка видеть перед собой человеческий материал, а не людей, с которыми можно общаться. Кстати, она всегда пропускала мимо ушей матерщину «Хармса», мне даже казалось, что Ксюха – умная и сильная девка – ей была симпатична. Сейчас перед ней я – определенно, особь, способная к общению, и ей это по сердцу.

Медсестра оценила нашу с ней борьбу, которая продолжалась три смены ее дежурств. Борьба выражалась в особенных взглядах с обеих сторон и была приправлена ее злобными окриками и моим напускным смирением, все притворство которого она отлично понимала. В итоге установлен паритет по понятиям, не лишенный взаимного уважения, которое мы обе скрываем от остальных. Мы обе не упускаем случая ввернуть шпильку, поддеть друг друга намеками, и это радует нас обеих. Мне нравятся ее глаза с лукавым прищуром, ее иронично-циничное, без иллюзий отношение к окружающей реальности, ее удовольствие от собственной игры и способность оценить игру другого. Вообще Лариса Вадимовна нравится мне с каждой сменой все больше. Да, орет. Да, лютует. Напоказ. И дело не только в том, что работа у нее такая. Это еще и от скуки, может быть, даже от тоски, работа же донельзя тоскливая для человека, в котором еще бьется потребность в радости. Зато в ней нет припомаженного стервозного иезуитства, как у завотделением, нет злобного лицемерия, как у Ханжеского Праха. Она эмоционально чище их, она просто беззлобно играет!

Лариса проходит мимо нашей палаты, лишь бросая взгляд на меня через стеклянную дверь, а я понимаю, что пришел сын. Выхожу в коридор, прихватив сумку с грязными судками и блокнот.

– Сын?

– Пойдешь?

– Потому и вышла, чтобы вам не кричать.

– Ага… А что, у вас все спят? – Лариса не привыкла к тому, что кто-то может с кем-то считаться.

– Ну да… – отвечаю я, глядя ей в глаза, мы обе прячем улыбку.

– Открываю? – она кивает на дверь.

Снова сидим с Юркой в тамбуре, снова смеемся, нам хорошо. Снова мимо ходят младшие сестры, среди них и Ханжеский Прах. Они источают такие флюиды ненависти ко мне, что они отчетливо слышны сыну. От этого мы хохочем еще больше. Лариса проходит через тамбур, старательно не замечая, что я говорю по Юркиному телефону. Десятью днями раньше это бы привело к запрету на посещения. Теперь она уже не может, да и не хочет этого делать. Паритет – он и в дурке паритет.

Возвращаюсь в отделение, иду по коридору, пою себе под нос:

– И доволен неспроста, что родился без хвоста!

Медперсонал провожает меня ясно какими взглядами.

– Ох, Лена! – снова, как и накануне, вздыхает моя любимая соседка по палате, Нина, похожая на Джоконду.