Елена Котова - Кащенко. Записки не сумасшедшего

– Хорошо, хоть вы подышите, девчонки, – входит санитарка, душевный Бегемотик. – А то ведь в палате только откроешь фортку, тут же крик: «Закройте, холодно!» Какое холодно?! Весна уже!

– Можно уже? – снова просовывают голову страждущие. Я сажусь на стул, подпирающий дверь, и, обращаясь к «Хармсу» и компании, включая санитарку, объявляю:

– Я тут не просто так, я выполняю важную общественную работу. Защищаю дверь!

– Ох, Лена, – впервые за много дней улыбается Нина, похожая на Джоконду тихая девушка.

Хочется есть, а до завтрака еще почти час, на кровати сидеть скучно, лежать нельзя, спать тоже нельзя. Я снова бреду в «салон» просто от безделья. Все как всегда, всё то же, все те же. «Зеленая Шанель», – ночью, идя в туалет, я увидела, что она спит, не раздеваясь, все в том же зеленом спортивном синтетическом костюме, в котором ходит по отделению уже вторую неделю, – и еще пара девах снова заняты макияжем. Снова лазурно-бирюзовые веки, «зеленая Шанель» жалуется, что сперли ее малиновый блеск, а «розовый к зеленому нейдет». Голова у «Шанели» в папильотках, мастерски накрученных из газетной бумаги.

Входит «совсем новенькая» – в больничном байковом халате, но в подробном макияже.

– Слышь, тебя как звать? Марианна? Дай блеска малинового, – просит «Шанель».

– Нет, солнце мое. Подарить могу, а свое – извиняй. Ты, может, заразная, – следует в ответ, но тут же «новенькая», которую, судя по всему, зовут Марианной, придает лицу выражение царственного величия: – Тебе какого? Малинового?

Марианна лезет в карман больничного халата. Как там поместилась косметичка гигантского размера? Протягивает «зеленой Шанели» палочку малинового цвета: «Держи, дарю… Можешь не возвращать, я скажу, чтобы мне еще принесли».

Поработать, что ли? Только села на кровать за ноут, слышу крики в коридоре. Вставать и идти смотреть – лень, придет «Хармс», все расскажет.

– Ваа-а-ще!.. – влетает «Хармс». – Эта стоит, мля, марафет наводит, а тут старшая медсестра. Входит в сортир, значит. «Иди, – грит, – тебя завотделением зовет». А эта, ва-аще… с понтом так грит: «Она сама ко мне ходила и подарки носила». Наша эсэсовка челюсть отвесила, а эта подходит так к стулу, садится… Сигарету с понтом вытягивает, закуривает. «Если ей надо, пусть сюда идет», – грит.

Тут же в отделение входят три квадратных санитара. Выводят Марианну из салона, та безропотно ложится на свою раскладушку, ей вкалывают укол. Марианна встает и походкой «девушки, познавшей любовь», идет по коридору со словами: «Таким ребятам жопу свою показать – одно удовольствие, хорошие мужики, вежливые, не вяжут…»

– А меня вязали, – тут же вставляет слово «зеленая Шанель», видимо, и впрямь поверившая в новый авторитет и непременно в «ногти, приклеенные взад».

– Н-да? Раз-з-з-беремся! – рявкает Марианна и идет назад к раскладушке, видно, что уже почти бредет, еле переступает ногами, сейчас свалится и заснет, бедняга, после укола, и кто скажет, нужен ей был этот укол или нет.

Нашего ангела Алю сегодня страшно колотит. Ни разу не видела ее такой, в глазах стоит страх, почти ужас, пальцы трясутся. Еще накануне за ужином я спросила:

– Аля, почему у тебя пальцы дрожат?

– У меня тремор, – ответила наш ангел.

– Почему?

– Врача нет, а я чувствую, мне схему не ту назначили. Мне схему надо поменять. У меня сегодня тревога весь день, а ночью я так плакала.

– Аль, хочешь поговорим, отчего у тебя внезапно тревога?

– Лена, ни от чего, я говорю вам, мне новая схема не пошла. Мне так плохо. Опять голоса начались. Мне страшно, Лена!

Я смотрю на этого ребенка, двадцатипятилетнюю дурочку, которая еще пару дней назад, казалось, уверенно шла на поправку. Мы говорили о том, как ей нарастить вокруг себя заборчик потолще, необходимый для суровой жизни за стенами больницы, она смеялась, соглашалась, давала слово работать над собой, не реагировать на всякую чушь, не расстраиваться.

Алечке папа присылает с водителем фрукты, особенно любит девочка маракуйю и личи. Когда ее заставляют выносить помойку или прикатить из пищеблока тележки с судками и бидонами, Аля выходит на улицу в сапожках «Гермес».

Сейчас у нее тремор, голова снова вжата в сутулые плечи. Аля не хочет расставаться со своей болезнью, без нее она останется совсем одна. Лучше бы папа сам к ней приезжал, без фруктов… Лучше бы он не покупал ей сапоги, а занялся бы лет десять назад ее головой. Или просто любил бы?

– Мой папа все может. Он… Лена… вы не представляете, какие у него связи. Я закину удочку, может, он вам поможет. Мне так хочется, чтобы у вас все было хорошо. Вы такая сильная, но вам надо помочь. Я обязательно через водителя передам папе, – Аля многозначительно смотрит мне в лицо, не мигая. В ее глазах страх и тревога. Отходит от меня, закуривает. Стоит столбиком, не шевелясь, подняв плечи, как бы закрывая себя от мира.