Елена Котова - Кащенко. Записки не сумасшедшего

Открывает дверь, оглядывает десять совершенно вменяемых женщин. Разве что половина в депрессии. Так у нас половина общества в депрессии. Взгляд мужчины задерживается на белых брюках-капри Татьяны Владимировны, потом на моем ноуте… «Забавно», – повторяет он. Вместе с завотделением он идет дальше по коридору, видимо, поглазеть на надзорные палаты. Девчонки из нашей, шестой, принимаются судить да рядить, какую ряху отъел себе то-ли-главный-то-ли-зам, зачем приходил, почему пялился, как будто в первый раз увидел это отделение… О чем только не начнешь судачить от скуки. Я снова утыкаюсь в ноут – кажется, пошлó, кажется, нащупываю, чтó могло бы прийти на смену безысходности жизни героя моего рассказа с женой-алкоголичкой и ее изуродованной психикой. В его жизни должна возникнуть какая-то полоска света. Или то, что он примет за свет…

«Обход» закончился, в отделении все стихло, обитатели снова выползают из палат. Начинается предвечернее гулянье по бродвею – нашему коридору длиной метров семьдесят. Мне тоже пора размяться.

Ко мне подходит гаишница, Тамара Петровна. Та, у которой свекровь с бородой… «Разреши, я тебя угощу», – Тамара Петровна протягивает мне мандарин.

– Ой, спасибо вам, но у меня столько фруктов!

– Нет, возьми. Спасибо тебе за поддержку, – я не понимаю, за какую. – Возьми, возьми, не отказывай мне. Какие у тебя зубки красивые… А глаза! Такие большие, и в них печали много. Ты держись…

Гаишница говорит уже совсем внятно и даже забыла, что еще неделю назад пила с моим покойным папой водку у нас на кухне.

– Да я что… Я выдержу, я сильная. Это вы держитесь, – отвечаю я гаишнице, а та обнимает меня и целует в обе щеки. Сопливо, а тут кажется трогательным. Это что? Тюремный синдром?

– Тамара Петровна, – я срочно меняю тему и градус, – а как свекровь-то? Не приходила больше? Бороду-то она сбрила или что?

– Приходили, приходили в субботу. И муж, и свекровь, – моя реплика гаишницу не задевает, она смеется. Говорю же – адекватная тетка, с хорошим чувством юмора. – Приходили. Оба пьяные в стельку. Их пускать не хотели, но потом пустили. В субботу были, нанесли мне всего. Ты возьми мандаринчик-то, возьми, скушай…

Вечером – часы посещения. Я застолбила два стула в уголке, сижу, стерегу, поджидаю адвоката. Не того, который сознательно довел до исступления нашу завотделением и который меня предал, как выясняется, уже с полгода назад, а второго, нормального, точнее – просто замечательного. Нам надо поговорить, а главное – посмотреть бумаги… Адвокат запаздывает.

Зал посещений постепенно заполняется людьми. Беззубую восемнадцатилетнюю девчонку-дауна пришла навестить бабушка. Обе приземистые, тучные, страшно похожие друг на друга. Еле поместились в кресла, и тут же обе принялись есть. Бабушка все достает из сумки провизию, раскладывает на стуле.

– Бабушка, а Леночке? Дай Леночке пончик, – полувнятно произносит девушка, кивая на меня. Вообще-то мы с ней ни разу не общались, девушка конкретно асоциальна и практически не в силах выражать свои мысли… Да их и нет, похоже. Почему ей вдруг захотелось дать мне пончик?

– Леночка, возьми пончик, – просит бабушка, я отказываюсь, она настаивает: не стесняйся, мол… А у меня язык не поворачивается сказать, что не ем я пончики.

Бабушка с внучкой – одно лицо, одинаковые животы, ноги. Сидят одинаково. Бабушка бубнит что-то о вреде курения, внучка кивает, соглашается: «Да, бабушка, да, я знаю… курить вредно, я брошу…» У девушки двойной подбородок и отвислая нижняя губа, зубы отсутствуют совсем. Она курит в курительно-туалетной ванной постоянно, докуривает чинарики, даже выковыривает бычки из мисок, стоящих вместо пепельниц. Вообще-то я о ней уже рассказывала. Зовут ее Анечка. Да, именно так ее и зовут. Гонят, потому что она приставала, шугают за попрошайничество сигарет, но при этом – «Анечка»…

– Да, бабушка, курить вредно, я брошу… Когда выйду, – шамкает Анечка беззубым ртом, а бабушка все зудит и зудит. Но видно, что ни той ни другой это не мешает, они радуются обществу друг друга, они обе с аппетитом едят. Я вспоминаю, что неделю назад бабушка в неприемный день приходила постоять под окном нашей курительно-туалетного зарешеченного салона. Ей так тоскливо без внучки. А та кричала: «Бабушка, бабушка милая» – и плакала, рыдала в голос, дергала решетки окна, а девчонки ее утешали. Пронзительная мысль: умрет бабушка, умрет и девчонка. Кроме бабушки, она никому не нужна. Родители тут, ясное дело, близко не стояли… Растила ее бабушка. Уж как вырастила.