Вадим Шефнер - Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Повести и рассказы

Через день, в воскресенье, забежала в лазарет Ирка.

— Ты сидишь здесь, ничего не знаешь, а на товарную станцию танки привезли, — с ходу сказала она Тольке. — Идем смотреть!

Они прошли через городок к товарной станции. На пустыре перед станцией толпился народ. Стоял товарный поезд, и на грузовых платформах, вровень с насыпным земляным дебаркадером, возвышались два танка. Танки стояли важные, спокойные, уверенные в своей необходимости. Они снисходительно позволяли людям делать с ними что угодно, но чувствовалось, что они себе на уме.

Третий танк, уже сгруженный, стоял на пандусе дебаркадера, как бы весь наклонясь вперед. Он был очень хорошо виден. Он не походил на тот танк, который Толька видел на картинке, и не походил на те танки, которые Толька видел во сне. Нет, этот танк напоминал чем-то огромное пресс-папье. Он был выше и уже нынешних танков и выкрашен был не в защитный цвет, а в ярко-зеленый, как крыша церкви. И был он не сварной, а склепанный, и весь был покрыт заклепками; казалось, будто ему холодно и у него выступила гусиная кожа. И вдруг он обволокся дымом, задрожал, зашумел и сошел с места по наклону, и развернулся, и вышел на кочковатый неровный пустырь.

— Идет! Сам идет! — с радостным испугом закричал кто-то в толпе.

Танк шел, презирая неровности поля. Он ступал сам на себя, он сам вез свою дорогу — и сам ехал по ней.

— Вот это да! Вот это уже настоящий танк! — сказала Ирка. — И теперь каждый день мы будем смотреть на танки!

— Послезавтра меня в детдом отведут, — сказал Толька. — Но может быть, я еще уйду к цыганам. А может быть, меня Дождевой усыновит, он меня вчера сынком назвал...

Шестью широкими лучами отходили от бывшего барского дома аллеи, а там, дальше, они соединялись между собой небольшими аллейками. Сверху все это напоминало паутину — и дом, как паук, сидел в центре паутины, кого-то поджидая. А над крышей возвышалась башенка, и с нее было очень далеко видно. Мы, детдомовские ребята, любили забираться на площадку этой башенки. Сюда очень редко поднимались воспитатели, и здесь можно было курить, не боясь быть замеченным.

В этот день мы с Васькой Кротом сидели там, наверху, и говорили о том, что весной мы сбежим в Крым. Внизу, над железной крышей, еле зримыми волнами колыхался нагретый воздух, а дальше простор казался таким прозрачным, будто там вовсе нет воздуха. Виден был парк, уже подернутый кое-где осенней желтизной, видна была дальняя речка, видны были две деревеньки — Лизино и Верино, названные так когда-то помещиком в честь своих дочерей. Очень хорошо видна была железная дорога. По ней шел поезд, шел куда-то своим путем, не беря нас с собой. Но мы сейчас и не собирались ехать на нем — кто же бежит из детдома осенью! Это делается весной.

Вдруг Васька прислушался, спрятал окурок в рукав и строго сказал:

— Зекс! Идет кто-то.

Снизу, с крутой лестницы послышались шаги. Но шаги были легкие, не воспитательские. Тогда Васька вынул окурок из рукава, оценивающе оглядел его, в последний раз затянулся и передал мне. На площадку вбежал золотушный мальчишка, по кличке Леша Чумовой.

— А вы не забыли, ребята, что сегодня ваша очередь на станцию идти чинарики собирать? — торопливо проговорил Леша Чумовой. — Ишь, расселись, как графы, покуривают! Нечего буржуазию из себя строить!

— Сам ты буржуазия! — огрызнулся Васька. — Мы сами знаем, когда нам идти. Мы к южному пойдем.

— К южному или хоть к какому, только я вам от имени всего крысятника заявляю, что ребятам уже курить нечего.

— Ладно, пошли что ли, Чухна, — сказал мне Васька. — А ты, Чумовой, скажи ребятам, чтоб они пайку хлеба нам от обеда сберегли. Если хлеб съедите — ни одного окурочка не дадим, лучше в колодец побросаем.

— Пусть меня расстреляют, если хоть крошечка пропадет! — ответил Леша Чумовой. — Все будет по-честному.

Мы втроем сошли вниз, миновали главный зал и, чтобы не попасть на глаза дежурному воспитателю у входа, прошли боковым коридором в уборную. Здесь мы распахнули раму и выпрыгнули вниз, в лопухи. Леша закрыл за нами окно. Теперь все было шито-крыто.

Мы пошли под деревьями парка, не выходя на аллею. Стараясь не шуметь, плавно погружая ноги в сухую, уже по-осеннему шуршащую траву, дошли мы до невысокой ограды и перелезли через нее. Честно говоря, вся эта таинственность была ни к чему: в ста шагах правее высились чугунные, раз и навсегда открытые ворота, которые никто не охранял. Здесь уже начинался лес, здесь кончалась зона осторожности. На полянке, где тонко пахло увядающим папоротником, я пнул ногой старый пень и громко запел: